Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов - Олег Демидов

«Мгновенно пустеет корабль. Бусинками оборванного ожерелья во все концы города рассыпается команда».

«А на базаре кипит людской компот. Вот груши полнотелых дам, вот яблочные половинки девушек со сливами округлых кавалеров. Вот инжиры дряхлых старичков, отцов семейств, вот винные ягоды рабочей молодёжи, вот вишни тощеньких, но шустрых мальчуганов и, наконец, малюсеньких девчат изюмный хоровод…»

«“Сижу у моря и жду погоды…” – теперь эта фраза знакома всем народам, её повторяют на многих языках. Но тогда за эту неучтивость и странный ответ бедного метеоролога долго таскали в полицию, и только тогда невежды оставили его в покое, когда он прогремел великим учением, открывшим закон движения ветра, впоследствии названный его именем.

Теперь с высокой мачты этой замечательной башни плавающим в море кораблям подмигивает сигнальная лампочка Морзе.

Всё отчётливо видно в кругленькие окошечки башни, кроме малюсеньких бедняцких халуп, наполненных детьми и страданьями.

Щепотками, словно стариковские сухие пальцы, сложены купола кирх и костёлов. Ратуша скупой строгостью и пышностью вознесла прямые контуры свои в затухающий костёр малинового неба.

Зелень деревьев, парков и скверов изумрудными вихрами вплетается в небесную лазурь, подожжённую заревом вечернего электричества…

Малюсенькая страна. Она так похожа на один большой город».

«La belle Helene – так когда-то прозвал её Мариенгоф, мой муж, ещё до поступления в наш театр. Она играла в его пьесе “Люди и свиньи” – играла замечательно. Такую растерявшуюся женщину, отставшую от поезда ночью на маленькой станции. С ней играли в главных ролях Черкасов, Бабочкин, Надеждин. Это было в Театре комедии ещё до прихода в него Акимова, и почему-то находился он на Литейном. Мы потом смотрели эту пьесу в Москве, в Театре сатиры, ставил Андрей Павлович Петровский. Играла эту женщину очень хорошая актриса Нурм. Но ни в какое сравнение с la belle Нelenе она не шла».

«“Ах, выродились актёры! Ах, измельчал театр!” – “Где он – тот – великий, прекрасный, замечательный – ах! Театр Шекспира, ах! Времён Алексея Михайловича! Ах! Островского, ах! Адама и Евы, ах!.. Ах!.. Ах!..” – Чушь, милостивые государи. Ерунда, милостивые государыни. Мы не приват-доценты из числа бывших слушательниц Высших Женских Курсов, чтобы искать золота в том песке, который сыпется из комедиантской древности. Мы доподлинно знаем, что никогда театральная культура не поднималась на такую высоту, как сегодня».

«Мы не хотели верить, что “Серёга Есенин – кулачок” и что Грузинов не решился бы привести его в наш дом. Мама сразу же выгнала бы обоих за хулиганство.

Если бы мы захотели пригласить “матёрого мужика Маяковского”, надо сначала ободрать всё мещанство: занавески, абажуры, портреты Толстого и Чехова, иначе он плюнет и уйдёт.

А “Ося чокнутый, – как называл он Мандельштама. – Это не Ося, а Надя. Надя его к вам не пустит: слишком много красивых девушек и все моложе Нади. Вдруг Ося посвятит стихи вам или Лидочке. Невозможно”.

Пастернака он считал юродивым: “Он заговорит вас до смерти, будет бегать за всеми, всем объясняться в любви. Вы сами от него убежите”. Мы начинали возмущённо спорить. Он отвечал, приглаживая свой зачёс: “Аня, Лидочка, Лизочка! Вы людей не знаете. Знаете только их стихи. А я знаю и самих людей”.

Или ещё хороший пример: “Никола, жуликоватый святитель, – говорил он о Клюеве, – как только начнёт разматывать свои онучи, так вы его сами выгоните…”».

«Говорят, что Екатерине Васильевне Гельцер удалось за несколько лет собрать столько картин Левитана, сколько Левитану не удалось написать за всю жизнь. Надеюсь, что любители моих автографов учтут этот урок и сократят своё рвение коллекционеров. Полгода тому назад я уже был в положении Левитана и должен сознаться, что Екатеринa Васильевна мне очень дорого обошлись.

В Москве я писал пьесы, которые не “доходили”, в Енисейске я пишу письма, которые не доходят, – однообразная жизнь.

Енисейцы начали есть черемшу. Дивизия, обожравшаяся чесноком, должна пахнуть, как ветка сирени, по сравнению с шестнадцатилетней девушкой, наевшейся черемши. К сожалению, я не Пруст и не умею писать о запахах (одного говна здесь хватило бы томов на четырнадцать), а кроме запахов в городе ничего нет».381