Больная любовь. Как остановить домашнее насилие и освободиться от власти абьюзера - Джесс Хилл

Я познакомилась с Джинджер в 2016 году на собрании Национального пресс-клуба, во время которого Рози Бэтти призвала срочно реформировать семейное законодательство. Джинджер была бледна, она казалась усталой и опустошенной, как будто выплакала все слезы. На той же неделе она должна была получить окончательное решение суда по своему делу и не ждала ничего хорошего. Когда все стали расходиться, она передала мне стопку документов и попросила прочесть их. Сверху лежало письмо, написанное детским почерком. «Дорогой суд! – прочла я. – Я не хочу ехать к папе! Почему вы ничего не делаете? Я не хочу к папе. Он ругается на меня, бьет, кричит так, что мне кажется, будто я сейчас взорвусь. Я говорил об этом многим. Почему меня не слушают? Мне плохо с папой, он меня мучает, поэтому я не хочу к нему, а меня заставляют. Вы бы хотели так жить?» И подпись: Гарри.

В ту же пятницу четверо полицейских доставили девятилетнего мальчика в здание Федерального окружного суда Мельбурна. Им удалось уговорить его пойти с ними: офицеры уверили, что хотят помочь. Но когда все явились по месту назначения, Гарри понял, что стражи порядка помогали не ему, а суду. Кричащего и пинающегося ребенка пришлось скрутить и отправить в детскую комнату.

Специальная сотрудница, составляющая для суда отчет о положении дел в семье, опросила всех ее членов и представила свое заключение на основе этих бесед. Отца семейства она описала как «мужчину внушительных размеров». Его рассказу она поверила, посчитав, что мать действительно настроила Гарри против Джастина. В зале на втором этаже судья Рейтмюллер принял окончательное решение. Он проигнорировал утверждения Гарри о том, что он подвергался физическому и словесному абьюзу. Хотя это подтверждалось свидетельствами полиции, врачом Гарри, школьным психологом. Также никто не придал значения тому факту, что мальчик дважды звонил в экстренные службы, жалуясь на папу. Судья пришел к выводу, что проблема «требует безотлагательного решения», хотя и оговорился, что понимает, что дети могут быть «подавлены», узнав, что им необходимо переехать к отцу, которого они почти не знают. Однако оставить их с матерью невозможно, так как в этом случае отец «окончательно исчезнет из их жизни». [1] Единоличную опеку присудили Джастину, как он и просил, а Джинджер запретили любые контакты с детьми на полгода с небольшими исключениями – она могла повидаться с ними под надзором третьих лиц в день рождения дочери и на Рождество. По прошествии этого срока она может встречаться с ними в течение двух часов каждые выходные в присутствии профессионального супервизора, услуги которого она сама обязана оплатить.

Джинджер позвонила мне из суда в то утро. «У меня забирают детей, – сказала она, всхлипывая. – Я не верила, что такое возможно… Сейчас иду в игровую, чтобы попрощаться с ними». Но когда женщина вместе со своими родителями подошла к детской комнате, ей преградили путь сотрудница, интервьюировавшая семью, а также независимый детский адвокат, который назначается судом, чтобы представлять интересы ребенка. Обе чиновницы высказались в поддержку решения о присуждении отцу единоличной опеки. Они не давали матери и бабушке с дедушкой войти, утверждая, что Гарри все еще расстроен и прощание в данный момент «не в его интересах». Джинджер не нашлась, что ответить, а лишь воскликнула: «Какие же вы злые, просто воплощение зла!» Ей велели уйти, но она все ходила под дверью игровой и кричала: «До свидания, Гарри, до свидания, Мия!»

* * *

Когда женщины покидают подполье, они осознанно разрывают отношения с абьюзером. Но не в их власти окончательно пресечь абьюз. Если мужчина помешан на том, чтобы сохранить контроль, ему не обязательно иметь жертву под боком. Он может продолжать манипулировать ею посредством созданной государством системы. Суды, органы опеки и электронные сервисы социальной поддержки Centrelink, а также чиновники, регулирующую цены на аренду жилья, – все это может стать орудием для тирании. Но самую страшную угрозу для матерей с детьми несет сама законодательная система. Я изучаю семейное право уже несколько лет и за это время бесчисленное количество раз слышала истории, подобные той, что произошла с Гарри и Джинджер. Мать утверждает, что в семье происходят злоупотребления, отец на это возражает, что она настраивает против него детей, суд верит отцу, мать теряет детей. Пережившие все это говорят, что, взаимодействуя с бюрократической машиной, ты как бы попадаешь в «зазеркалье» и оказываешься в параллельной реальности, где все поставлено с ног на голову. В этой альтернативной вселенной пострадавшая уже не является жертвой, которой необходимо помочь защитить детей. Теперь уже каждого ребенка надо защищать от нее. Впервые столкнувшись с такими ситуациями, я долго не могла поверить, что это не отдельные случайности, а устойчивый шаблон. Лишь после долгих расследований я смогла признать этот факт. Вскоре мне стало ясно, что дело вовсе не в том, что кому-то просто «не повезло». Исследования, проводившиеся на протяжении последних двадцати лет, продемонстрировали, что правосудие не способно выявить домашнее насилие и защитить от него детей. [2] Социологи собрали материалы, в которых огромное количество жертв, – в основном матери и дети, – говорят о том, что им все время отказываются верить. Юристы, занимающиеся семейными конфликтами, а иногда даже собственные адвокаты потерпевших ни во что не ставят их свидетельства. Снова и снова повторяется один и тот же сюжет: несмотря на заявления об абьюзе, детей принуждают видеться или даже жить с агрессором.

Как же так? Иногда проблема коренится в том, как именно некоторые потерпевшие представляют свои интересы в суде. Когда они борются за опеку, то сразу оказываются в проигрышном положении. Женщина, которую много лет унижали и регулярно травмировали, бывает дезориентирована и страдает повышенной тревожностью. Ее приводит в ужас одна лишь мысль о том, что ребенку придется быть рядом с тем, кто, по ее мнению, представляет серьезную опасность. Ее просят вспомнить детали и подробнее описать давление, с которыми она сталкивалась. Иногда при этом приходится рыться в далеком прошлом, когда был совершен опасный проступок. К тому же ее показания могут показаться сумбурными и непоследовательными, так как травма сказывается на работе памяти. И тогда жертва трагическим образом превращается в ненадежного свидетеля. Ее могут даже счесть неспособной выполнять родительские обязанности. Профессор Килси Хегарти поясняет, что на фоне сломленной насилием матери «отец-абьюзер может показаться спокойным и разумным… И в этом случае его версия кажется более правдоподобной. Ему верят, и он кажется более ответственным родителем». [3] Но даже если потерпевшая выглядит вполне уверенно, ее доводы могут восприниматься как сомнительные, потому что, как мы видели, некоторые поступки, связанные с домашним абьюзом и насилием над детьми, выглядят нелогичными и контринтуитивными. Трудно поверить, что мужчина, с виду примерный семьянин и заботливый отец, может, приходя домой, изощренно и садистски издеваться над женой и своими отпрысками, не оставляя при этом никаких следов. Кроме того, все не перестают удивляться тому, что жертва снова и снова возвращается к своему мучителю. Странно, что она поступает непоследовательно и сначала соглашается на продолжение общения ребенка с абьюзером, а потом передумывает и выступает против любых контактов. Нелогичным кажется также и то, что многие дети продолжают любить жестокого папу и не выказывают страха в его присутствии. Или то, что ребенок может рассказать о насилии одному человеку и умолчать в разговоре с другим. Все это не выстраивается в разумную картину, если не понимать, что собой представляет насилие в семье.