Дебютная постановка. Том 2 - Александра Маринина

квалификацию – и вдруг в один момент оказывается, что совсем скоро наступит конец и все его умения, весь труд пропадут впустую. Вложенная душа и талант – не те товары, при помощи которых можно торговаться с природой. Иной подонок и преступник доживает до глубокой старости, а гениальный художник или музыкант умирает в расцвете сил.

Ему было неспокойно, и глубоко за полночь он снова пошел к Астахову. Владилен в ужасном настроении, и если гости разъехались, то он сейчас один на один со своими тяжкими мыслями. Возможно, ему нужна поддержка или просто чтобы кто-то был рядом… С их участка дом Астахова не виден, и непонятно, закончилась вечеринка или продолжается. По идее, часам к двенадцати гости должны были уйти, чтобы успеть на последнюю электричку. Перед домом, насколько он помнил, стояла только машина самого Астахова. Да и вряд ли кто-то осмелится сесть за руль после такой бурной пьянки.

Окна астаховского дома темные, тишина, лишь ночные насекомые стрекочут. «Наверное, уснул», – подумал Губанов и собрался было возвращаться, но заметил, что входная дверь распахнута. Либо Владилен куда-то ушел и не запер дверь, либо напился в хламину и спит, но в любом случае это непорядок. В доме полно ценных вещей, а воров пока еще не всех переловили. Николай поднялся на крыльцо, осторожно вошел, чиркнул спичкой.

Владилен лежал на кушетке, уютно пристроенной между роялем и стеной. Губанов подошел вплотную, поднес огонек горящей спички к самому лицу… Через пару минут стало окончательно понятно: Астахов не дышит. Рядом с кушеткой столик, на нем пустая бутылка из-под водки, коробочка от какого-то лекарства с иностранным названием, несколько пустых блистеров. И сложенный пополам листок, вырванный из обычной тетрадки в клеточку. Спиртное, таблетки и записка. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться.

Николай протянул было руку к листку, но спохватился. Вышел из дома, вернулся к себе на дачу, вытащил из-под крыльца резиновые перчатки, в которых мать полола грядки, сполоснул их под струей воды из-под крана. Натянул на свои крупные ладони. Маловаты, зато сидят плотно. Прихватил фонарик и вернулся в дом Астахова.

Видно вполне прилично, тьма-то не кромешная, ночь лунная. Но записку, конечно, не прочитать. Он взял со стола листок и ушел в ванную: там нет окон, никакой случайный прохожий не увидит луч света от фонарика.

Прощальное предсмертное письмо Владилена Семеновича было длинным, но не особенно содержательным. «Я знал, что со мной все кончено, но только сегодня поздно вечером, когда ко мне явился Константин Левшин, я понял, что должен уйти сам. До того, как кто-нибудь из вас скажет, что великий певец Астахов кончился. Я никому не позволю это сказать. Я первым произнесу эти слова. И это будет окончательно», – написал певец.

Почерк в записке не очень-то разборчивый, неровный, строчки в правой части страницы съезжают вниз. Сколько Владилен выпил, прежде чем начал писать свое послание? Наверное, немало.

«Левшин приехал, чтобы высказать все, что он обо мне думает. Что я плохой вокалист, выскочка, самозванец, развратник и бездельник, что я не заслуживаю всех тех почестей и благ, которыми меня одаривает государство. Что я своим великим самомнением разрушил его жизнь. Он так и не простил тот терцет из «Фауста». В дом я его не позвал, разговаривали в саду, и гроздья сирени у самого моего лица пахли так упоительно! Говорил Левшин долго. Я его слушал и понимал, что мне его ужасно жалко. Несчастный человечишко, собственными руками сломавший себе артистическую карьеру. Захотелось его утешить. И я сказал ему о своей болезни. Боже мой, как он обрадовался! Как шипел мне в лицо, брызгая слюной, что судьба наконец разобралась, что к чему, и воздала мне по заслугам. И как он счастлив, что мне как оперному артисту пришел конец.

В этот момент я представил себе, что эти же самые слова будут говорить, пусть и не всегда вслух, многие люди. Даже те, кто дружил со мной, ел и пил на моих сабантуйчиках, одалживал у меня деньги, просил что-то привезти с гастролей, бешено аплодировал мне на спектаклях. Кругом одно только лицемерие, одна ложь. На самом деле никто никого не любит, а чужому несчастью все только радуются.

И тогда я решился. В моей жизни больше нет смысла, если я не смогу петь. Лучше я уйду раньше, чем обо мне кто-то скажет, что я кончился как певец.

Прощайте».

Записку Губанов сунул в карман. Он ее сожжет, но потом, в другом месте. Пусть все выглядит как ритуальное убийство или убийство из мести. А лучше – как и то и другое, чтобы было совсем уж непонятно.

Однажды Виктор Лаврушенков, отец Юркиного друга Славика, рассказывал Николаю, как Астахов в его присутствии небрежно засунул в книжный шкаф фотографию хорошенькой девушки, и с укором и негодованием рассуждал о любвеобильности певца, сокрушался, что тот разбивает девичьи сердца почем зря и никак не остепенится. Вот и славно. Если фотография по-прежнему там, куда ее положили, то она будет весьма кстати.

В комнате включать фонарик опасно, но он и так справился: в распахнутые окна лился лунный свет. Нужно написать какую-нибудь загадочную записку. Какую? Терцет из «Фауста», скандал с тем самым Левшиным, который, как выяснилось, сегодня приезжал… Да, Владилен рассказывал ему эту историю. Николай ничего не понял, тогда Астахов достал из книжного шкафа большую книгу, сказал, что это клавир, сел к роялю, открыл ноты в том месте, где лежала закладка, и стал напевать одну и ту же мелодию, но с разными словами. Сам себе и аккомпанировал. «Закладочку держу, чтобы долго не искать, – пояснил он с кривой усмешкой. – Очень уж памятная вышла в тот раз репетиция. Мне про нее частенько приходится рассказывать, многие интересуются. Все любят послушать про скандалы, чужим грязным бельем потрясти. А вот про то, на какие жертвы идет вокалист, какие усилия прилагает, чтобы поддерживать голос, никто почему-то слушать не желает».

Снова зажженная спичка, огонек движется вдоль корешков книг. Вот они, клавиры. Губанов достал «Фауста», закладка на месте. Открыл, быстро нашел глазами нужную строчку: «Мне ль умертвить того, кто мною оскорблен…» Хотел было написать русский вариант, но передумал. Унес клавир в ванную, снова включил фонарик и аккуратно, букву за буквой, переписал текст на французском на чистый листок белой бумаги, вложенный зачем-то прямо в клавир.

Упаковку от таблеток и пустые блистеры тщательно протер салфеткой и выбросил в мусорное ведро: если найдут – пусть думают, что отравитель постарался замести следы. Подумал немного, принес с