Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография - Арсений Александрович Замостьянов

в 16 часов 30 минут в Ленинграде, в Смольном) — и встревоженный нарком связи Рыков (да-да, уже не председатель Совнаркома) немедленно направился в ЦК. Этот выстрел стал началом новой эпохи — более жестокой и опасной. У Рыкова этот трагический поворот с тех пор ассоциировался с диккенсовским спектаклем.

Заядлым поклонником оперы Рыков, в отличие от Сталина, не заделался. Он и музицировал весьма фальшиво: как говорили, «медведь на ухо наступил». А петь хором в те годы любили — и в большевистских кругах, и вообще — что в городских, что в деревенских компаниях. Только репертуары выстраивались разные. Но иногда захаживал в Большой. Неудивительно, что опера Дмитрия Шостаковича «Катерина Измайлова» показалась ему слишком вычурной. Не понимал он театрального, а особенно музыкального авангарда, ушел с первого действия в скверном настроении. Схожее впечатление испытали и Сталин с Молотовым, ждавшие от «молодого гения» Шостаковича чего-то более понятного, народного, эффектного, напевного, быть может, близкого к прозе Лескова. И они не понимали, что их время — а особенно рыковские двадцатые годы — останется в мировой истории как расцвет советского авангарда в архитектуре, в театре, в кино, в педагогике, в музыке, в поэзии… Эксперименты молодых чудаков, создававших революционное искусство, прославят их эпоху. Они создали образ рыковской России — той, в которой, по выражению Есенина, «еще закон не отвердел», в которой можно было экспериментировать, а скудный бюджет помогал творческой фантазии. Рыков — это Дом на набережной Иофана и Дом Наркомфина Моисея Гинзбурга, это картины Павла Филонова и Георгия Нисского, это противоречивые школьные прорывы педологов. Это музыка Шостаковича и монтаж Сергея Эйзенштейна. Это, конечно, стихи Маяковского, Николая Асеева, Ильи Сельвинского. Долго можно продолжать этот список. И Рыков причастен к этому искусству, которое не до конца понимал: он задавал тон в стране, в которой революционный авангард стал возможным. И когда в Европе или в Америке десятилетия спустя спорили о проблемах массового строительства — зодчие, инженеры и экономисты обращались к советскому наследию двадцатых, когда умели возводить кварталы экономично и быстро. Правда, развернуть строительство до необходимых масштабов не успели, «жилищный вопрос» в крупных городах стоял остро.

Евдоксия Федоровна Никитина. Худ. В. В. Журавлев, 1925 год

В квартире у Рыковых — между прочим, в Кремле — кроме душевного приятеля Иофана, бывали драматург Александр Афиногенов, актриса и «друг Горького» Мария Андреева — впрочем, последняя была и опытной подпольщицей не в меньшей мере, чем актрисой. Заглядывал в кремлевскую квартиру Рыковых и склонный к сатире и иронии писатель Пантелеймон Романов. Это были идиллические годы близости «своих» писателей к руководителям государства. Демократии в политической системе было маловато, но демократизма — хоть отбавляй. Они общались не в директивном стиле. Вождям льстило внимание «инженеров человеческих душ» (впрочем, это сталинское определение писателей появилось несколько позже). Другое дело, что социально чуждые литераторы, «отщепенцы», приятельствовать с членами Политбюро не могли — разве что в чрезвычайных обстоятельствах давней личной дружбы.

О литературных делах Рыковы вспоминали, когда им удавалось посетить Никитинские субботники. Эти богемные сборища на квартире писательницы Евдоксии Никитиной начались еще в дореволюционные времена — и Луначарский еще тогда относился к ним благожелательно, считал, что там заваривается нечто полезное для революции. В 1921-м, на волне НЭПа, по совету наркомпроса, Никитина официально зарегистрировала кооперативное издательство писателей «Никитинские субботники», быстро ставшее широко известным в узких кругах, а через некоторое время освоившее и большие тиражи. У Никитиной собирались представители враждовавших писательских группировок — и левые, и правые, и радикальные «пролетарии», и сомнительные «попутчики». Но политических споров на субботниках они избегали: общались дружески, как собратья по словесности. Бывали там и литературоведы, и студенты «со взорами горящими», и — гораздо реже — политики. Конечно, дежурили и разведчики — или считавшие себя таковыми. Но прежде всего на субботниках заваривалась литературная жизнь. Рыков встречал там Пантелеймона Романова, Павла Антокольского, Михаила Булгакова, Илью Сельвинского. Это был классический богемный салон — и, по-видимому, Рыкова не смущала его атмосфера, и он считал для себя полезным иногда в нее окунаться. Конечно, политик такого уровня оставался политиком и среди литераторов: он прислушивался к настроениям, старался уловить тенденции. На XV съезде ВКП(б), в декабре 1927 года, Рыков заметил: «Нельзя отделять хозяйственную революцию от культурной… Отставать на культурном фронте едва ли намного безопаснее, чем отставать в восстановлении той или иной отдельной отрасли нашего сельского хозяйства или нашей промышленности»[126]. Думаю, этот вывод связан со впечатлениями от Никитинских субботников: они позволили ему «разбавить» свои размышления о хозяйственных вопросах, о постепенном усилении государственного управления экономикой и о безусловной капитуляции оппозиции. Конечно, такие визиты не были частыми, но они запомнились, потом Рыковы обсуждали их дома не без интереса. Во-первых, председатель Совнаркома понимал: чтобы система устояла, ей необходима самобытная литература. Во-вторых, искал среди писателей мотивы, созвучные его мыслям. О крестьянстве, о НЭПе и социализме, о партии и наркомах, о вспышках голода, о бедности, из которой стране не удавалось выпутаться. Конечно, не только Рыков из лидеров «молодой советской республики» не чурался бесед с писателями. Более того, на субботниках он держался немногословно, больше впитывал и саркастически улыбался. В отсутствие Горького (он тогда пребывал в Италии) несокрушимых авторитетов среди писателей для Рыкова не существовало. О Никитинских субботниках потом вспоминали не раз — выходили книги, мемуары. О бывшем председателе Совнаркома, который стал к тому времени «врагом народа», конечно, предпочитали умалчивать.

Рыков нередко принимал участие в судьбах выдающихся конструкторов, инженеров, директоров. Позже все они, конечно, не вспоминали об этом в своих мемуарах. Бывало, что он вершил и актерскими судьбами.

В то время многие совнаркомовские гранд-дамы, да и жены высокопоставленных руководителей устраивали нечто вроде салонов, видели себя законодательницами мод, покровительницами искусств. Этот налет богемности был свойствен революционной среде всегда, еще с подпольных времен. Но после Гражданской войны возникли и оперились действительно влиятельные женщины — и Екатерина Артёменко, руководившая секретариатом Рыкова, стала одной из них, хотя и преувеличивать ее власть не стоит. Что она могла? Вместе со своим мужем Борисом Нестеровым (он тоже служил в команде председателя Совнаркома) Екатерина держала широкий гостеприимный дом, в котором всегда хватало закусок и всего, что к ним прилагается. Рыков, знавший своего секретаря «по совершенно секретным делам» несколько десятилетий, доверял ей. В его кремлевской квартире Артёменко знали как «тетю Катю», считали почти членом семьи. Этим объяснялось особое положение Екатерины Владимировны в тогдашней Москве. Знаменателен такой факт. Еще в 1921 году Артёменко исключили из партии во время чистки — как «оторвавшуюся от народа». В то время за любовь к «красивой жизни» большевики могли в два