Консьянс блаженный - Александр Дюма

Пруссия поглотила часть Саксонии, часть Польши, Вестфалии и Франконии и, словно гигантская змея, хвостом касавшаяся Мемеля, надеялась, простершись по левому берегу Рейна, дотянуться головой до Тьонвиля.

Штатгальтер Голландии попросил, чтобы ему дали право присоединить к своим наследственным владениям Бельгию, область Льежа и герцогство Люксембургское.

И наконец, король Сардинии настаивал на присоединении Генуи к его континентальному государству, в котором его не видели пятнадцать лет.

Каждая великая держава, подобно мраморным львам, изваянным древними скульпторами и стерегущим входы в наши королевские сады, стремилась держать под своей лапой вместо шара маленькое королевство. Россия завладеет Польшей, Пруссия — Саксонией, Австрия — Пьемонтом, Испания — Португалией; Англия же, взявшая на себя расходы пяти коалиций, получит два шара вместо одного, два королевства вместо одного — Голландию и Ганновер.

Понятно, озабоченные этой дележкой, господа братья императора Наполеона вовсе не спешили ответить ему, а если и отвечали, то не в соответствии с его желаниями.

Следовательно, дело шло к тому, чтобы в последний раз прибегнуть к дипломатии пушек, дипломатии, которую, надо сказать, победитель Пирамид, Маренго и Аустерлица по-прежнему считал самой действенной.

Эта дипломатия сильно испугала бедную Мадлен. Она боялась, как бы Консьянса вновь не призвали под знамена, но зрение юноши, с трудом спасенное, оставалось еще очень слабым.

Катрин испытывала такой же страх за Бастьена. Он уже дважды возвращался с войны: первый раз с искалеченной рукой, второй — с двумя рубцами крест-накрест на лице, следами двух сабельных ударов.

Катрин боялась, что в третий раз он не вернется вовсе.

Но император не имел даже времени подумать о простых людях из какого-то Арамона.

И без них Наполеону удалось собрать сто восемьдесят тысяч солдат.

После долгих размышлений о том, ждать ли ему с этим войском новую коалицию, оставаясь во Франции, или двинуться навстречу противнику, он решил перенести военные действия в Бельгию, ошеломить врага одним из тех смелых ударов, секретом которых он владел. Если Бог ему поможет, он раздавит, рассеет в прах, уничтожит Блюхера и Веллингтона, в то время как враг будет пребывать в уверенности, что он еще не вступил в войну.

Не удивительно поэтому, что в начале июня через Виллер-Котре прошло тридцать или сорок тысяч солдат, направлявшихся к Суасону, Лану и Мезьеру.

Бастьен целыми днями пропадал на большой городской площади. В своем гусарском мундире, с крестом на груди и двумя рубцами на лице, он привлекал внимание даже самых старых солдат: много раз своей искалеченной рукой он пожимал руку собрата, вышедшего из строя, чтобы приветствовать его.

Сердце Бастьена трепетало от радости, когда он слышал рокот барабана, звуки трубы, крики «Да здравствует император!».

О, Бастьен был бы вполне счастлив в эту первую половину июня, если бы воспоминание о беде Консьянса не омрачало его душу и если бы 15-го числа того же июня, когда он наслаждался столь великолепным зрелищем, не думал о том, что эту столь им любимую бедную семью, семью, которую он считал своей родной, ожидает разорение.

Тогда он покачивал головой, хмурил брови и цедил сквозь зубы то ли угрозу судьбе, то ли молитву Богу:

— Черрт подерри!..

Но что было толку в его ругани, если она ничуть не улучшала положение. Восьмого июня через Виллер-Котре прошли последние полки, и, поскольку смотреть было уже не на что, Бастьен вернулся в Арамон.

В деревне все жалели папашу Каде, но, то ли из эгоизма, то ли по причине собственного бессилия, никто не собирался ему помочь, а его жалкие средства не могли спасти положение.

Он без конца ходил от кровати к порогу и обратно, и так до тех пор, пока от усталости у него уже не было сил держаться на ногах. Но это перевозбуждение даже шло ему на пользу. Его парализованная нога теперь почти не отставала от здоровой, и, думая о кузене Манике, он угрожающе жестикулировал левой рукой почти так же, как правой.

Правда, ему уже не приходила в голову мысль пойти к своей земле: было бы слишком мучительно видеть эту прекрасную плодородную землю, на которой ему уже не придется собирать урожай.

Женщины, вместо того чтобы искать общества друг друга, избегали встреч, у них не находилось тех утешительных слов, какими можно было обменяться. Иногда, не сговариваясь, обе они оказывались в церкви: они приходили молиться об одном и том же.

Сама безмятежность Консьянса стала несколько иной. Напрасно он утешал Мариетту, говоря ей:

— Будь спокойна, моя возлюбленная Мариетта, ничто нас не разлучит.

Девушка внимала этому обещанию с открытым сердцем, но отвечала в слезах:

— О! Не правда ли, не правда ли, Консьянс, что так оно и будет и ничто никогда не разлучит нас?

С отчаяния Консьянс отправился к соседу Матьё, только что уволившему своего работника, которому он платил пятьсот франков и предоставлял стол. Консьянс попросил взять его на это место.

Сосед Матьё сразу же ответил согласием на его просьбу и даже добавил, что, если бы Мариетта захотела поступить на ферму вместе с ним, хозяин поручил бы ей уход за коровами и она могла бы ежедневно продавать в городе молоко.

Ведь сосед Матьё знал, что, поручи он эту работу Мариетте, молоко будет продано до последней капли. Мариетта зарабатывала бы сто пятьдесят франков в год и вместе с Консьянсом имела бы возможность столоваться у хозяина.

Такое предложение давало уверенность в будущем, и Консьянс, возвратившись в хижину, поспешил утешить новостью остальных членов семьи. Живя и питаясь на ферме соседа Матьё и оставляя двести пятьдесят франков для себя, Консьянс и Мариетта могли бы внести четыреста франков в общую кассу обеих хижин, то есть сумму, достаточную для пропитания их обитателей.

Но эта новость не только не утешила папашу Каде, но, по-видимому, повергла его в еще большую печаль.

— О! — пробормотал он. — Обрабатывать чужую землю, когда ты имел свою, — это слишком жестоко!

Тем не менее, поскольку, в конце концов, это была единственная возможность удержаться, остававшаяся у бедной семьи после того как земля будет продана, папаше Каде пришлось примириться с таким решением, сколь бы обидным оно ему ни казалось.

Что касается Консьянса, то он видел в этом решении одно преимущество: именно такой поворот дела ускорял его свадьбу с Мариеттой. Действительно, трудно было вообразить, что Мариетта и Консьянс смогут покинуть свои семьи и жить вместе на ферме соседа Матьё, не будучи женатыми.

Молодые люди договорились принять предложения соседа и объявить о предстоящем браке.

Это решение они выполнили без задержки. Двенадцатого июня Мариетта, как обычно, отправилась продавать молоко; ее сопровождал Консьянс. Они должны были расписаться в мэрии Виллер-Котре, административном центре их кантона.