Генерал Снесарев на полях войны и мира - Виктор Будаков

(Николай Николаевич Головин — знаменитый военный теоретик, выпускник и преподаватель Академии Генштаба, как и Снесарев, закончил войну генерал-лейтенантом. Участник Белого движения. Во Франции основал Военно-научные курсы, с 1928 года — его имени. Автор знаменитых трудов: «Военные усилия России в Мировой войне», «Российская контрреволюция 1917–1918 гг.», «Наука о войне. О социологическом изучении войны», «Тихоокеанская проблема XX столетия».

Грустно, но ничего не поделать: столь выдающиеся военные мыслители, как Снесарев, Вандам, Головин, часто словно не понимают друг друга. Все живут Россией, все постоянно размышляют о России, но даже в мелочах подчас не сходятся.)

Развал набирает неотвратимый ход. К марту 1917 года страшные цифры русских потерь: миллион семьсот тысяч погибших, миллионы пленных. А из воюющих — девятьсот тысяч беглых, «но на них корм идёт, т.е. воруют до полумиллиона в день», — убийственная справка.

В штаб корпуса от вышестоящих военных поступило письмо-предложение убавить дисциплинарную власть начальников, чтобы она сводилась разве к замечаниям и выговорам, ни к чему не обязывающим. В сущности, это было очередное звено в цепи предписаний, вольно или невольно развращавших армию, делавших её небоеспособной. Ответ велено было представить через три часа после получения.

«Комкор (по моему вдохновению и редакции) ответил так: “Военная наука и вековой опыт войн говорят, что в боевые времена начальник в целях достижения победных результатов должен быть облечён полной мощью, и, конечно, дисциплинарной. Убавлять её в настоящие минуты недопустимо, страшно и грешно, т.к. это угрожает дисциплине, из-за этого погибнут в бою лишние тысячи душ, и притом лучших, и под сомнение будет поставлен весь вопрос о конечной победе. Говорю это как старый солдат и верный слуга моей великой родины за себя и всех начальников вверенного мне корпуса до командиров полков включительно, которые в этом великом для нас вопросе высказались одинаково. Кознаков”».

Снесарев не без оснований опасался, что штаб армии даст какой-нибудь увёртливо-малодушный ответ, но, по крайней мере, его корпус ответил достойно и честно. «Может быть, да и наверно, с нами не согласятся, но мы своё слово сказали, и в грехе последующего разгрома армии с нас должна быть снята значительная доля содеянного греха… Кем? Кто скажет?»

10 марта 1917 года Андрей Евгеньевич пишет пространное письмо жене, в котором верно углядывается не только фронтовая, но и столичная обстановка и в котором строки тоски от происходящего побеждаются строками надежды: «На нас теперь ложится невероятно тяжкая задача, вызванная тем, что, с одной стороны, хотят победить (не знаю, насколько искренне), а с другой стороны, делают ряд распоряжений и нововведений, которые расслабляют дисциплину и делают армию небоеспособной… Думают, что воззваниями и фразами — и только ими — можно послать человека на смерть. Мы боремся изо всех сил, стараясь и отстоять свои углы зрения и спасти армию от разложения. Ведь хорошо то, что солдаты идут к нам, как к родным, с руками, полными газет и австрийских прокламаций; хорошо, что всё-таки нам они больше верят, уже по одному тому, что все эти писатели с ними на смерть не пойдут, а мы пойдём и ходили… Что у вас совершается, нам неясно, но, по-видимому, Временное правительство никакой реальной силы не имеет, и всем заправляет комитет депутатов от рабочих и солдат. Может быть, мы и ошибаемся, но солдаты понимают вещи только так, и в них заметно растёт нехорошее чувство. Они говорят: “Вы там остались в Петрограде хранить свободы! Не дураков нашли. Пожалуйте-ка в окопы, а мы за вас там попробуем беречь свободы”. Но самое страшное — это некоторые признаки, что союзники, кажется, думают нас пустить по ветру…

Наша прежняя братская весёлость, трудовой пафос и мужественные порывы — всё это теперь отравлено налёгшими невзгодами, работаешь как автомат, работаешь по инерции, по глубоко сидящему чувству долга, которое, к нашему счастью, ничто выскрести не может. Посмотришь, поизучаешь, а затем опять и опять льётся наша тревожная и нервная беседа о невзгодах, о переживаемом армией кризисе, о грядущем возможном риске крупной неудачи. Повторяю, на смерть человека не пошлёшь одной звонкой фразой. Сегодня, по приходе домой, меня ожидало большое удовольствие: из Камышевской станицы пришёл ответ на мою приписку. Она читалась на станичном сборе и всколыхнула всю честную станицу… Сам я, читая нескладные строки, улетел далеко от печальных переживаний настоящего к уютным углам моей улетевшей юности, где всё было так приветливо и безоблачно, где поля были так тепло ласковы, люди добры, даль обольстительна. Где это всё делось и зачем так сказочно быстро пролетело всё это мимо?..

Такие ли невзгоды переживала наша родина! Переживёт и эту, я в это крепко верую; верую в здравый смысл моего народа и в жизненные соки моей Родины».

Вера — внутреннее состояние человека, внешние обстоятельства обычно не в силах поколебать её крепость. Тем более вера человека, который и поступает по вере и видит по вере. Для него воевать так воевать, а не полувоевать-полуотдыхать, он сам себе признаётся, что во всём многомиллионном воинстве побил все рекорды по числу фронтовых буден, а отпускных и выдалось всего-то месяца полтора. А видит он не только черты развала и дезертирствующих, предающих… С Западного фронта прибыли лётчики-истребители, и Снесарев не налюбуется ими: «Мальчишки один лучше другого: сухие, тренированные, с красивым — живым и печальным — взором». Он несколько раз ездил к ним, не раз сбивавшим вражеские истребители, не раз сбиваемым и чудом ещё живущим. Среди лётчиков оказался знакомый — поручик Русанов, которому он в бытность в Ташкенте преподавал математику в кадетском корпусе. Снесарева интересовали и волновали даже не воздушные пути войны, а именно эти молодые люди, люди неба, люди духа, на смерть глядящие так же спокойно, как и на жизнь. Грустно было осознавать, что судьба их, как и судьбы тысяч и миллионов простых ратников войны, часто, слишком часто зависела от невежественной или лукавой воли политических и военных временщиков — временных и никогда не убывающих.

Сколь ни была крепка вера в духовные силы родины, разум народа, конечную победу добра, но происходившее на родине, словно чёрной завесью демонических крыл, затемняло горизонты, и мучительные переживания усугублялись ежедневно.

«На станции Жмеринка раненый прапорщик идёт мимо группы солдат и отвечает им на отдание чести, но один солдат продолжает курить. Прапорщик: “Почему ты не отдал мне чести?” Солдат: “Временное правительство приказало говорить на «вы» и не отдавать чести”. Прапорщик: “Тогда прошу меня извинить”. Солдат уходит, приводит толпу (в 200 человек), подходит к прапорщику и со словами: “За то, что вы на мои слова ответили дерзостью” — убивает его наповал. Офицеры к коменданту: “Примите меры к аресту…” Комендант: “Теперь каждый заботится о своей жизни… Прошу не поднимать истории”».

Снесарева поражает этот уже не случайный случай, он записывает рассказанное, но таким эпизодам несть числа, все их не запишешь, а записанным, зафиксированным ничему реально не поможешь.

Когда присяга попирает присягу, когда присягнувшие оказываются «плясунами, как Брусилов, Рузский, Леш…», как не без иронического презрения именует их Снесарев, когда далеко не худших командиров увольняют, заменяя безграмотными сладкопевцами свободы, когда сотнями убивают офицеров только за то, что они офицеры, когда убивают сильных военачальников, таких как адмиралы Бутаков, Вирен, а у последнего насилуют дочь и измываются над женой, когда политические выскочки чернят, пачкают многовековой ствол государства, его монархические, православные, соборные начала, когда русских изгоняют с окраинных имперских территорий только за то, что они русские, когда всечувствующая мать пишет сыну-воину: «Береги себя, сын, погибать теперь не из-за чего», — разве слепому только не видно, что к родине подступают (подсупили уже!) времена и временщики предельно революционной и анархической развращённости.