ПЬЕР - Герман Мелвилл

для него маской. И вот этот человек, сознательно приблизившись к Пьеру, снял свою шляпу, изящно поклонился, мягко улыбнулся и пошёл дальше. Но Пьер оказался полностью сконфужен; он вспыхнул, посмотрел искоса, забывчиво потянулся рукой к своей шляпе, чтобы ответить на любезность; он казался полностью расстроенным этим простым подъёмом шляпы, изящным поклоном, мягкой улыбкой и удивительным хладнокровием недоброго человека.

Теперь, кто был этот человек? Этим человеком был Плотинус Плинлиммон. Пьер читал его трактат в дилижансе, едущем в город, и слышал, что о нём часто упоминали Миллторп и другие, как о Гроссмейстере некоего мистического Общества а Апостолах. Откуда он приехал, никто не мог сказать. Его фамилия была валлийской, но родом он был из Теннесси. Он казалось, совсем не имел семьи или каких-либо кровных уз. Никто и никогда не знал, чем были заняты его руки: он никогда не писал своей рукой (он даже не смог бы написать письма), никто и никогда не видел его с открытой книгой. В его квартире совсем не было книг. Тем не менее, давно или недавно он, должно быть, читал книги, но то время казалось уже прошедшим; что же касается тонких трудов, которые выходили под его именем, то они были не чем иным, как его устными произведениями, случайно записанными и неуклюже приведёнными в систему его молодыми учениками. Обнаруженному им Плинлиммону, без книг, перьев, бумаги, и причисленному к подобию бедного, но весьма благородного, иностранного учёного, однажды, после случайной встречи была послана прекрасная партия канцелярской бумаги с прекрасным набором томов – Кардана, Эпиктета, Книги мормона, Абрахама Такера, Кондорсе и Зенда-Веста. Но этот благородный иностранный учёный, заявил о себе на следующий день, – возможно, в ожидании некоего комплимента за его великую доброту – ошеломительно начавшегося с его собственного пакета, принесённого как раз от двери Плинлиммона со всеми нетронутыми печатями.

«Отсылая», – спокойно сказал Плотинус Плинлиммон, " – какие-то вещи, я надеялся, что такой благородный человек, как вы, выберет Кюрасао. Я буду очень счастлив, мой дорогой граф, если вы предпочтёте сделать несколько глотков Кюрасао»

«Я думал, что, общество, в котором вы – глава, исключает подобное питьё», – ответил граф.

«Это так, дорогой граф, но у Мохаммеда есть своё собственное разрешение»

«Ах! Я вижу», – лукаво сказал благородный ученик.

«Я боюсь, что вы не видите, дорогой граф», – сказал Плинлиммон, и немедленно перед глазами графа вокруг Плотинуса Плинлиммона завертелись вихри непостижимой атмосферы.

Их чисто случайное столкновение в коридоре было первым, когда Пьер созерцал без посредника фигуру и лицо Плинлиммона. Сразу после начала аренды квартиры в Апостолах он поразился неподвижным наблюдающим голубоглазым лицом в одном из самых высоких окон старой серой башни, которые на противоположной стороне четырехугольного пространства заметно возвышались относительно его собственных окон. Только через два оконных стекла – его собственного и незнакомца – Пьер к настоящему времени разглядел, как удивительное лицо отдыхало, – отдыхало удивительно как для человека, так и для какой-либо вещи, составленной из того или другого – но отдыхало отдельно и обособленно – лицо отдыхало само по себе. Один соответствующий взгляд на это лицо передавал большинству философских наблюдателей понятие, прежде не включенное в их систему Вселенной. Относительно слабого солнца можно сказать, что ему стекло вообще не помеха, но оно передает через стекло свой свет и жизнь, даже несмотря на то, что через стекло Пьер передал лицу в башне свою странную тайну. Всё более и более интересуясь этим лицом, он высказал свои сомнения относительно него Миллторпу. «Слава Богу», – ответил Миллторп, – «что Плотинус Плинлиммон! – наш гроссмейстер, Плотинус Плинлиммон! Ей-богу, ты должен узнать Плотинуса полностью, как я это уже давно сделал. Сейчас же идём со мной, и позволь мне тут же представить тебя Плотинусу Плинлиммону»

Но Пьер уклонился; и он не мог не подумать, что хотя по —человечески Плотинус хорошо понимал Миллторпа, всё же сам Миллторп едва ли мог разглядеть Плотинуса; – хотя действительно Плотинус – кто время от времени был способен к принятию очень пренебрежительного, доверительного и простого, самоуверенного вида – мог бы, по хорошо известным ему причинам, молчаливо притвориться при Миллторпe, что тот (Миллторп) сам полностью втёрся в самую внутреннюю суть его (Плотинуса) души.

Бывает, что человеку дарят книгу; и когда даритель повертывается спиной, книгу небрежно кладут в первом же углу; человек не встревожен, книга его не беспокоит. Но если вы лично покажите ему автора, то, десять к одному, что он вернётся в уголок, заберёт книгу, укроет её от пыли и очень внимательно прочитает эту бесценную работу. Никто не поверит в реальное существование человека, пока оба его собственных два глаза не увидят его. И если тогда, под воздействием особых обстоятельств, Пьер, находясь в дороге, был уже вовлечен во внимательное прочтение работы «ХРОНОМЕТРАЖ И РИТМ», то его особый интерес усилился, когда он мельком увидев автора. Но при первом прочтении он оказался не способен – как он полагал – справиться с центральной идеей брошюры; и поскольку каждая не понятая идея не только приводила в недоумение, но и стала горьким упреком уму, то Пьер, наконец, прекратил её полное изучение, далее сознательно не тревожась о ней в оставшееся время поездки. Но, думая теперь, что брошюра, возможно, была машинально сохранена им, он обыскал все карманы своей одежды, но без успеха. Он попросил Миллторпа приложить все усилия для того, чтобы достать ему другой экземпляр, но найти его оказалось невозможным. И сам Плотинус не мог его предоставить. Помимо всего остального Пьер лично обратился к полуглухому хромому старику из книжного киоска, находившемуся неподалёку от Апостолов. «У вас есть…» Хронический»…, мой друг?» – забыв точное название.

«Очень плохо, очень плохо!» – сказал старик, потерев свою спину, – «у меня хронический ревматизм очень давно; что от него помогает?»

Чувствуя свою ошибку, Пьер ответил, что не знает какого-либо верного средства.

«Тсс! Теперь позвольте мне сказать вам, молодой человек», – сказал старый калека, хромая рядом с ним и подводя свой рот к уху Пьера – «Никогда их не подхватывайте его! – сейчас, пока вы молоды. – Никогда их не подхватывайте его!»

Вскоре голубоглазое, мистически спокойное лицо в верхнем окне старой серой башни стало крайне удивительным образом воздействовать на Пьера. Когда под причудливым воздействием своей особенной депрессии и отчаяния, при которых в его отвергнутом состоянии тёмные мысли овладевали им, и появлялись самые пагубные чёрные сомнения относительно целостности его беспрецедентного жизненного курса, когда мысли о славе его глубокой книги плавно изменялись, – тогда при взгляде на закрытое окно это мистически спокойное лицо встречало Пьера; любое из этих воздействий приносило удивительный эффект, и не было возможности подробно описать его в каких-либо словах.

«Тщетно! тщетно! тщетно!» – говорило ему лицо. «Глупец! глупец! глупец!» – говорило ему лицо. «Прочь! прочь! прочь!» – говорило ему лицо. Но когда он мысленно спрашивал лицо, почему оно трижды сказало «Тщетно! Глупец! Прочь!» – то здесь ответа не следовало. Ведь это лицо не отвечало ни на что. Разве прежде я не говорил, что это лицо было чем-то отдельным и обособленным; лицо от него самого? Теперь любая вещь, которая подобным образом отделена, никогда отвечает за любую другую вещь. Если это принять, то каждый вправе расширять своё обособление, а если отрицать, то каждый должен его сокращать; тогда ответ это приостановка всякой изоляции. Хотя это лицо в башне было столь ясным и столь спокойным, хотя весёлого молодого Аполлона эти глаза лелеяли, а по-отечески старый Сатурн сидел, скрестив ноги на тронных бровях из слоновой кости, – всё же, так или иначе, для Пьера лицо, в конце концов, являлось носителем особого злокозненного хитрого взгляда, направленного на него. Но кантианцы могли бы заявить, что мнение об этом хитром взгляде на Пьера