ПЬЕР - Герман Мелвилл

Если человеку суждено сражаться, то пусть лучше это произойдет на голой равнине.

Три комнаты Пьера в Апостолах были соединены. Первая, с небольшой нишей, где спала Делли – использовалась строго для хозяйственных нужд – здесь они также принимали пищу; вторая была комнатой Изабель; третья была кабинетом Пьера. В первой – столовой, как они называли её, – стояла печь, на которой кипятили воду для их кофе и чая, и где Делли придумывала их лёгкие трапезы. Это был их единственный очаг, снова и снова призывающий экономить до предела, и не позволяющий Пьеру покупать какое-либо дополнительное тепло. Но при разумном подходе, очень небольшое тепло может пойти далёким путём. В данном случае оно уходило приблизительно на расстояние в сорок футов или больше. A горизонтальная труба после изгиба высоко над печью в столовой проходила через перегородку прямо через комнату Изабель и выходила в одном из углов в кабинете Пьера, а затем резко исчезала в стене, где всё дальнейшее тепло – какое бы оно ни было – поднималось через дымоход в воздух, чтобы помочь нагреться декабрьскому солнцу. Сейчас большое расстояние между тепловым потоком у Пьера и его источником, к сожалению, ослабляло и замедляло этот поток. Он едва чуял запах тепла. Оно едва ли могло повлиять на оживление павшего духом самого подвижного термометра, и, конечно, не очень поднимало дух Пьера. Кроме того, этот небольшой поток тепла не тёк через комнату, а, только лишь войдя в неё, сразу же уходил, как проникают в сердце некоторые кокетливые девы; кроме того, он пролегал в самом дальнем углу от единственного места, где с разумным представлением об освещении удачно примостился стол Пьера из бочек и досок. Часто Изабель настаивала на том, чтобы он завёл у себя отдельную печь, но Пьер не хотел слушать об этом. Тогда Изабель предлагала ему свою собственную комнату, говоря, что днём она её совсем не использует – она могла легко проводить своё время в столовой, но Пьер не хотел слушать об этом; он не лишил бы её в уединении доступного комфорта; кроме того, он теперь уже привык к своей собственной комнате и должен был сидеть у определённого окна и никакого другого. Тогда Изабель настаивала на оставлении смежной двери открытой, пока Пьер был занят за своим столом, чтобы, таким образом, тепло из её комнаты могло бы целиком прийти к нему, но Пьер не хотел слушать об этом, потому что хотел быть абсолютно заперт, пока работает; любовь и ненависть извне одинаково исключались. Напрасно Изабель обещала, что не произведёт ни малейшего шума и приглушит остриё используемой ею иглы. Всё напрасно. Тут Пьер не прогибался.

Да, он решил сопротивляться этому в своём собственном уединенном кабинете, хотя странное, необычное поведение одного из наиболее эксцентричных и непримиримых обитателей Апостолов, – кто также был в это время занят серьёзной работой выше по лестнице, и кто отказывал самому себе в полноценной еде ради того, чтобы сберечь большой огонь, – странное поведение этого апостольца, как я его называю, случайно передалось Пьеру через все царства Природы, – это тепло было великим вселенским создателем и животворцем и не могло быть по неразумению удалено с места, где проходил процесс создания великих книг; и поэтому он (апостолец) ради одного этого решил посадить свою голову в парник с нагретым печью воздухом и вынудил свой мозг развиться и расцвести, и выпустить бутон, и успешно раскрыть венчальный, победный цветок, – хотя, действительно, это поведение, скорее, поражало Пьера, – поскольку, по правде говоря, там не было ни малейшей частицы вероятной аналогии с ним – ведь всего лишь одна мысль о его кошельке полностью удалила бы нежелательное посягательство на аналогию и укрепила бы его собственную прежнюю твёрдость.

Однако, высоко и великолепно движение звезд, не зависимо от того, какие астрономические мелодии они могут так породить; впрочем, астрономы уверяют нас, что они наиболее систематичны из всего сущего. Ни у одной старой домохозяйки, ежедневно обходящей свой дом, нет и миллионной части точности большой планеты Юпитер в её установленном и неизменном вращении. Он нашёл орбиту и остался на ней; она была определена им самостоятельно, и он придерживается её периодов. Так, в определенной степени, обстояло и с Пьером, вращающемся теперь по беспокойной орбите своей книги.

Пьер поднимался не очень рано, чтобы лучше приучить себя к постоянному холоду своей комнаты, бросить вызов и смело противостоять лицом к лицу самому жестокому холоду извне; он мог бы – позади занавеси – сбросить вниз верхний пояс своего окна и на квадрате старого покрашенного холста, раньше обертывавшего некую кипу товаров у соседей, рассмотреть свои конечности, ранним декабрьским утрам обильно омываемые водой, сдобренной нарождающимся льдом. Но в этом стоическом занятии он был не одинок, – во всех этих множествах и множествах скромных апостольских комнат существовала компания людей, – но не по форме, а по сходству взглядов, – постоянно принимающих свою ежедневную ванну в декабре. Пьеру достаточно было поглядеть через своё стекло и оглядеть множество окон, прорезавших стены четырехугольника, чтобы уловить повсюду вокруг себя множество слабых проблесков тел тощих нагих философов, освежающих свои тонкие кости рваными полотенцами и холодной водой. «Играйте быстрее», – было их девизом, – «Подвижны наши локти, и наша худоба проворна абсолютно». О, мрачные повторяющиеся движения банных щёток, портящих опиливанием и полировкой самые простые рёбра! О, дребезжание плещущих ледяной водой вёдер над горячими головами, весьма знакомыми с болью! О, ревматические трески тронутых распадом суставов в воздухе Декабря, которому бросают вызов! перед каждым опускался широкий ледяной пояс, и нагую худобу каждого обхаживал шлейф!

Среди всех врожденных, подобных гиене, отвращений к восприятию любых изначальных форм духовного настроя и чистой архетипичной веры, существуют столь же мощные в своём скепсисе тенденции, как неизбежная извращенная несерьёзность, которая столь часто свойственна части людей с самыми прекрасными по существу и самыми благородными устремлениями, чувствующих отвращение к общеизвестному шарлатанству и отстаивающих среди запутавшегося светского общества некие недостаточно хорошо различимые, но небесные идеалы: идеалы, которые не только недостаточно хорошо различимы сами по себе, но и путь к которым столь плохо различим, что не найдётся двух умов, полностью согласных с ними.

Едва ли Апостол нового света, как никто иной, в дополнении к своей революционной схеме умов и человеческой философии будет продвигать некие безумные, еретические понятия о жизни своего тела. Его душа, представленная благородным богам в божественном обществе практически отвергает самый разумный принцип человеческого мира, гласящий, что, заимев дружбу с какой-либо великой личностью, человек никогда не сделает её основой дополнительного знакомства со следующим другом, который, возможно, окажется каким-нибудь несчастным простофилей. Любишь меня – люби мою собаку, – эта пословица годится только для деревенских старух, нежно целующих своих коров. Боги любят человеческую душу; часто они будут открыто обращаться к ней, но они ненавидят его тело и всегда будут приводить его к смерти, и сейчас, и после. Поэтому, если вы желаете идти к богам, то оставьте собаку вашего тела позади. И наиболее бесполезны для вас старания ваших очищающих холодных ванн и ваше прилежное очищение тела щётками, которые будто бы готовят ваше тело для божественного алтаря. Ваши сидения на диете пифагорейцев и шеллианцев из яблочной шелухи, сушёного чернослива и крошек серо-жёлтого крекера готовят ваше тело к восхождению на небеса. Кормите всех подходящей едой – если еда доступна. Если еда вашей души лёгкая и космическая – тогда накормите её светом и пространством. Но если еда вашего тела – шампанское и устрицы, то тогда подавайте духовную пищу на шампанском и устрицах, и тем засл́у́жите радостное воскресение, если есть чему воскресать. Скажите, вы росли со впалыми щеками и хромым коленом? – Росли с мускулами на теле и большим королевским животом спереди; поэтому желаю вам в этот день требовать почтительного внимания. Знайте следующее: пока множество чахоточных сидело на диете, они не произвели