Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич

Она собирала чемодан… А мне хотелось все топтать, рвать. Руки себе кусала, хоть свяжи руки. Не могла спать. Ломало все кости, судороги по телу. Не сплю… и вижу сны какие-то… Вечный лед, вечная зима. Все в серебристо-голубом цвете… А то будто они с Настенькой идут и идут по воде, и никак не доберутся до берега. Одна вода… Настеньку вижу, а Олеська скоро пропала с глаз… Нет ее и нет… И во сне я испугалась: «Олеська! Олеська!» – зову. Появляется. Но не как живая, а как портрет… фотография… и на левой стороне у нее синяк. Как раз в том месте, где пуля прошла… (Молчит.) Это она еще только чемодан складывала… «Мама, я еду. Я уже рапорт написала». – «Ты одна воспитываешь ребенка. Они не имеют права тебя посылать». – «Мама, меня уволят, если я не поеду. Ты же знаешь: у нас все добровольно-принудительно. Но ты не плачь… Там уже не стреляют, а строят. А я буду охранять. Поеду и заработаю, как другие». Девчонки ихние уже ездили, все было нормально. «В Египет тебя свожу, пирамиды посмотрим» – это мечта у нее была. Порадовать хотела маму. Бедно мы жили… с копейки… Выйдешь в город – всюду реклама: купи машину… возьми кредит… Покупай! Только бери! В любом магазине стоит посреди зала – стол, а то и два – оформляй кредиты. Возле столов всегда очередь. Люди устали от нищеты, всем захотелось пожить. А я в другой раз не знала, чем их накормить, картошка и та кончится. И макароны. На троллейбусный билет не хватало. После техникума поступила она в педагогический институт на психолога, год проучилась – денег нет платить. Отчислили. У моей мамы пенсия – сто долларов, и у меня – сто долларов. Наверху… они там нефть качают и газ… но это не нам доллары текут, а им в карман. Простые люди, как мы, ходят по магазинам и только смотрят, как по музеям ходят. А по радио, как вредительство какое-то, специально, чтобы народ разозлить – любите богатых! Богатые нас спасут! Дадут работу… Показывают, как они отдыхают, что едят… Дома с бассейнами… Свой садовник, свой повар… Как когда-то у помещиков… при царе… Посмотришь вечером телевизор: какая гадость – и ложишься спать. Раньше много людей голосовало за Явлинского и за Немцова… Я общественницей была, на все выборы бегала. Патриотка! Мне Немцов нравился, что молодой и красивый. А потом все увидели – демократы тоже хотят хорошо жить. Про нас забыли. Человек – пыль… пылинка… Народ опять повернул к коммунистам… При них ни у кого миллиардов не было, у всех было понемногу, всем этого хватало. Каждый чувствовал себя человеком. Я была как все.

Я – советский человек, и моя мама – советский человек. Строили социализм с коммунизмом. Детей воспитывали: торговать стыдно, и не в деньгах счастье. Будь честным, а жизнь отдай Родине – это самое дорогое, что у нас есть. Всю жизнь гордилась, что я советский человек, а теперь вроде как стыдно, вроде ты уже неполноценная какая-то. Были идеалы коммунизма – теперь идеалы капитализма: «Не щади никого, ибо тебя не пощадят». «Мама, – говорила Олеська, – ты живешь в стране, которой давно нет. Ты ни в чем мне не можешь помочь». Что с нами сделали? Что с нами… (Останавливается.) Так много хочу вам сказать! Так много! Но главное-то что? После смерти Олеськи… Нашла я ее школьную тетрадку с сочинением: «Что такое жизнь?». «Я рисую себе идеал человека… – писала она. – Цель жизни – это то, что заставляет тебя подниматься вверх…» Я ее этому учила… (Рыдает.) Поехала на войну… она не способна была убить мышь… Все было не так, как должно быть, а как было – я не знаю. От меня скрывают… (Кричит.) Погибла моя девочка бесследно. Так нельзя! Моей маме в Отечественную войну было двенадцать лет, их эвакуировали в Сибирь. Дети… они там работали на заводе по шестнадцать часов в сутки… как и взрослые. За талон в столовую, где дадут миску макарон и кусочек хлеба. Хлебушка! Изготавливали снаряды для фронта. Умирали возле своих станков от того, что еще маленькие. Зачем люди тогда убивали друг друга – она понимала, а зачем сейчас убивают – не понимает. Никто не понимает. Эта война поганая! Аргун… Гудермес… Ханкала… Услышу – выключаю телевизор…

Справочка у меня на руках: «…преднамеренное… выстрелом из табельного оружия…». И Настенька осталась… девять лет Настеньке… Я теперь и бабушка, и мама. Вся больная, хирургами порезанная. Три операции. Здоровья нет, никакого здоровья нет, а откуда ему быть? Выросла я в Хабаровском крае. Тайга, тайга. Жили в бараках. Апельсины и бананы видели только на картинке. Ели макароны… Сухое молоко и макароны… изредка тушенка в банках… Мама завербовалась на Дальний Восток после войны, когда молодежь позвали Север осваивать. Звали, как на фронт. На великие стройки ехали одни голодранцы, как мы. У кого ни кола ни двора. «За туманом и за запахом тайги» – это из песен… из книжек… а мы от голода пухли. Голод нас погнал на подвиги. Я малость подросла и тоже пошла на стройку… Строила с мамой БАМ. И у меня есть медаль «За строительство Байкало-Амурской магистрали» и пачка грамот. (Молчит.) Зимой морозы под пятьдесят градусов, земля замерзала на метр. Белые сопки. Такие белые под снегом, что их уже не видно и в хорошую погоду. Не различишь. Сопки я на все сердце полюбила. У человека есть большая Родина и маленькая родинка. Так вот там моя родинка. В бараках стенки тоненькие, туалет на улице… Но – молодость! Верили в будущее, всегда верили… Жизнь, и правда, с каждым годом улучшалась: то ни у кого не было телевизоров, ни у кого! – и вдруг они появились. Жили в бараках… И вдруг стали давать отдельные квартиры. Пообещали: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Это я… я буду жить при коммунизме?! (Смеется.) Поступила на заочное отделение в институт, выучилась на экономиста. Денег за учебу не надо было платить, как сейчас. Кто бы меня выучил? За это я благодарна советской власти. Работала в райисполкоме в финансовом отделе. Купила себе мутоновую шубу… хороший пуховый платок… зимой закутаешься – один нос торчит. По колхозам ездила с проверками, в колхозах разводили соболей, песцов, норок. Уже неплохо мы жили. Я маме тоже шубу купила… Тут объявили нам капитализм… Пообещали, что коммунисты уйдут и всем будет хорошо. Народ у нас недоверчивый. Горем наученный. Люди сразу побежали покупать соль и спички. «Перестройка» звучало, как «война». На наших глазах стали разворовывать колхозы… заводы… А потом скупили их за копейки. Мы всю жизнь строили, а все пошло за пятачок. Народу дали ваучеры… обманули… Лежат они у меня и сейчас в серванте. Справочка на Олеську… и эти бумажки… Капитализм это или что? На русских капиталистов я насмотрелась, не все они были русские, и армяне были, и украинцы. Брали большие кредиты у государства и денег не возвращали. У этих людей блестели глаза. Как у зэков. Характерный такой блеск, мне отлично знакомый. Там всюду лагеря и проволока. Кто Север осваивал? Зэки и мы, беднота. Пролетариат. Но мы про себя тогда так не думали…

Моя мама решила… Выход был один – возвращаемся в Рязань. Туда, откуда мы родом. Под окнами уже стреляли – СССР делили. Хапали… рвали… Бандиты стали хозяевами, а умные – дураками. Мы все построили и этим бандитам отдали… Так получается? Сами уехали с пустыми руками, со своим домашним барахлишком. А им заводы оставили… рудники… Ехали на поезде две недели, везли с собой: холодильник, книжки, мебель… мясорубку, посуду… все такое… Две недели я в окно смотрела: нет русской земле ни конца, ни края. Слишком «великая и обильная» Россия-матушка, чтобы навести в ней порядок. Это было в девяносто четвертом году… Уже при Ельцине… Что нас ждало дома? Дома учителя у азербайджанцев-ларечников подрабатывали, фрукты продавали, пельмени. В Москве рынок – от вокзала до Кремля. Нищие откуда-то сразу появились. А мы все советские! Советские! Всем было долго стыдно. Неловко.