Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич

Олеська уезжала… Радовалась: «Вместе с Кормчей едем». Они вдвоем были, две женщины в отряде. Ольга Кормчая… Я ее видела на вокзале, когда прощались. «Это – моя мама», – сказала Олеська. Был момент на проводах… Может быть, сейчас я этому придаю значение. После всего. Автобусы вот-вот тронутся… Заиграли гимн – все заплакали. Я стояла с одной стороны и чего-то перебежала на другую, что-то Олеська мне через окно крикнула, и я поняла ее так, что они будут поворачивать. И я перебежала, чтобы еще раз ее увидеть. Помахать рукой. А они поехали прямо, и я ее не увидела. Защемило сердце. Ручка от сумки у нее оторвалась в последний момент… Может быть, это я сейчас так себя накручиваю… Кровинушка моя… (Плачет.) Нашла по справке телефон Кормчей… Звоню: «Я – мама Олеси… Хочу с вами встретиться». Она долго молчала, а потом даже с какой-то обидой, с каким-то злом: «Я столько пережила… Когда вы все отстанете от меня!». Положила трубку. Второй раз звоню: «Прошу! Мне надо знать… Умоляю!» – «Хватит меня мучить!» Еще раз позвонила, наверное, через месяц… К телефону подошла ее мама: «Дочки нет дома. Уехала в Чечню». Опять! В Чечню?! Понимаете, и на войне кто-то может хорошо устроиться. Кому как повезет… Человек о смерти не думает, умереть сегодня страшно, а когда-нибудь – ничего. Все они за те полгода, что там были, получили по шестьдесят тысяч рублей. На бэушный автомобиль хватит. Ну и зарплата сохранилась. А Олеська взяла перед отъездом в кредит стиральную машину… мобильник… «Приеду и расплачусь», – говорила. Теперь нам платить. Из чего? Приходят квитанции… складываем… У Настеньки старые кроссовки, они ей маленькие, вернется из школы и плачет, пальчики болят. Складываем, складываем с мамой свои пенсии, деньги считаем, считаем, и ничего к концу месяца не остается. А мертвого не дозовешься…

Два человека были с ней в последний момент… Два свидетеля. Контрольно-пропускной пункт… ка-пэ-пэ… будочка – два на два с половиной метра. Ночное дежурство. Их было трое. Первый… «Ну пришла она, – рассказал по телефону, – поговорили две-три минуты…» И он вроде отлучился, то ли по нужде, то ли его кто-то позвал. Услышал за дверью – хлопок, даже сначала не подумал, что выстрел. Вернулся, а она лежит. Настроение? Какое у нее было настроение? Настроение было хорошее… нормальное было настроение… «Привет». – «Привет». Посмеялись. Хи-хи… ха-ха… Второй свидетель… И этому звоню на работу… на личную встречу не пришел, а меня к нему не допустили… Он был рядом, когда она стреляла, но будто бы в тот самый момент отвернулся. В ту секунду… Будочка – два на два с половиной метра, а он ничего не видел. Вы поверите? Я вымаливала у них: скажите… мне надо знать… Я больше никуда с этим не пойду. Заклинаю! Бегали от меня как ошпаренные. Им приказали молчать. Защищать погоны. Заткнули им рты долларами… (Рыдает.) С самого начала, когда она пошла на работу в милицию, мне не нравилось: моя Олеська – милиционер? Ну не нравилось! Никак не нравилось… Тут такое… Образование у нее – техникум и один курс института. Долго не могла трудоустроиться. А в милицию ее сразу брали. Мне было страшно… Милиция – это бизнес… мафия… Милиционеров люди боятся, в каждой семье кто-то пострадал от милиции. И пытают в нашей милиции, и калечат. Боятся их, как бандюгов. Не дай бог! В газетах читаешь: оборотни в погонах… там изнасиловали… там убили… Такого… в советское время… Вы что? А если и было… Так многого не говорили… не писали… И мы чувствовали себя защищенными. (Задумалась.) Половина милиционеров воевали. Или в Афгане, или в Чечне. Убивали. Психика у них потревоженная. Воевали там они и с мирным населением. Теперь такие войны: солдаты не только между собой воюют, но и с гражданскими. С обыкновенными людьми. Для них все – враги: мужчины, женщины, дети. И тут, уже дома, убьют человека, а потом удивляются, что это надо объяснять. В Чечне объяснять не надо было… «Мама, – спорила со мной Олеська, – ты не права. Все зависит от человека. Девушка-милиционер – это красиво. Синяя рубашка, погоны».

В последний вечер пришли к ней друзья попрощаться… Сейчас вспоминаю… все я сейчас вспоминаю… Всю ночь они проговорили…

«…Россия – великая страна, а не газовая труба с краником…»

«…Крыма нет… отдали… Чечня воюет… Татарстан шевелится… Я хочу жить в большой стране. Наши “МИГи” будут в Риге…»

«…Мордой об стол Россию! А чеченские бандиты – герои… Права человека?! А там: приходили в русский дом с автоматами – или убьем, или уходи. Хороший чеченец тот, кто сначала говорит: “Уходи!”, а потом убивает, плохой убивает сразу. Чемодан, вокзал, Россия. Надписи на заборах: “Не покупайте квартиры у Маши, они все равно будут наши”, “Русские, не уезжайте – нам нужны рабы”».

«…Двое русских солдат и офицер попали к чеченам в плен. Солдатам отрезали головы, а офицера отпустили: “Иди и сходи с ума”. Я на кассетах видел… Обрезают уши, пальцы отрубают… В подвалах – русские рабы-пленники. Звери!»

«…Поеду! Мне на свадьбу деньги нужны. Хочу жениться. Девчонка красивая… долго ждать не будет…»

«…У меня друг… Мы с ним в армии вместе служили. Жил он в Грозном. Сосед – чеченец. В один прекрасный день он ему говорит: “Прошу тебя – уезжай!” – “Почему?” – “Потому что мы вас скоро резать будем”. Оставили они там трехкомнатную квартиру, живут сейчас в Саратове в общежитии. Ничего не дали им увезти: “Пускай Россия, – кричали, – вам все новое купит. А это – наше!”»

«…Пала на колени Россия, но еще не добита. Мы – русские патриоты! Надо долг Родине отдать! Анекдот: товарищи солдаты и офицеры, если вы хорошо проявите себя в Чечне, то Родина пошлет вас “на отдых” в Югославию. В Европу… твою мать!»

Сын терпел, терпел и не выдержал. Стал меня ругать: «Мама, ничего ты не добьешься, кроме инсульта». Отправил в санаторий. Силой, можно сказать, со скандалом. В санатории я подружилась с хорошей женщиной, у нее дочь рано умерла от аборта, мы вместе плакали. Стали подругами. Недавно позвонила ей – она умерла. Заснула и умерла. Я знаю, что от тоски она умерла… Почему я не умираю? Я счастлива была бы умереть, но я не умираю. (Плачет.) Вернулась из санатория… «Деточка, они тебя посадят, – первые мамины слова. – Не простят, что правды добиваешься». Что было… Только я отъехала, ей звонят из милиции: «В двадцать четыре часа явиться в кабинет такой-то… За неявку – штраф… пятнадцать суток ареста…». Мама – человек напуганный, у нас все люди напуганные. Найдите мне старого не напуганного человека. И не только это… Приходили и опрашивали соседей: что мы за люди… какое поведение… Про Олеську допытывали: видел ли ее кто-нибудь пьяной? А наркотики… Из поликлиники затребовали наши медицинские карточки. Проверяли: не состоял ли кто на учете в психдиспансере? Меня обида за душу взяла! И злость! Беру трубку… Звоню в милицию: «Кто угрожал моей маме?.. человеку девятый десяток… По какому вопросу вызывали?». Кончилось это тем, что через день они мне прислали повестку: «В кабинет такой-то… фамилия следователя…». Мама в слезах: «Тебя посадят». Мне уже ничего не страшно. Тьфу на них! Надо, чтобы Сталин из гроба встал! Я прошу его встать из гроба! Это моя молитва… Мало он наших начальничков сажал и расстреливал. Мало! Мне их не жалко. Я хочу их слез! (Плачет.) Пришла я в этот кабинет… фамилия Федин… Рубанула с порога: «Что вы от меня хотите? Дочь в мокром гробу привезли… Мало вам?». – «Вы – безграмотная женщина. Не понимаете, где вы находитесь. Тут вопросы задаем мы…» Сначала он был один… потом вызвал Олеськиного командира… Климкина… Наконец и я его увижу! Он заходит… Я – к нему: «Кто убил мою дочь? Скажите мне правду…» – «Дур-ра ваша дочь… Сумасшедшая!» Ой, не могу! Не могу… Налился весь кровью… Кричал, топал. Ой! Провоцировали меня… Добивались, чтобы я заорала или царапалась, как кошка. Значит, я сумасшедшая, и дочь у меня сумасшедшая. Их цель – закрыть мне рот… У-у-у…