Генерал Алексеев - Василий Цветков

Алексеев стремился подчеркнуть отсутствие принципиальных разногласий между армией, правительством и советами: «Нас всех объединяет благо нашей Свободной Родины, — отмечал Михаил Васильевич. — Пути у нас могут быть различны, но цель одна — закончить войну так, чтобы Россия вышла из нее хотя бы уставшею и потерпевшею, но отнюдь не искалеченной. Только победа может дать нам желанный конец». Главковерх был убежден в необходимости решительного наступления, хотя и понимал сложность его проведения в «революционных условиях»: «Казалось, что революция даст нам подъем духа, порыв и, следовательно, победу. Но, к сожалению, в этом мы пока ошиблись. Не только нет подъема и порыва, но выплыли самые низменные побуждения — любовь к своей жизни и ее сохранению. Об интересах Родины и ее будущем забывается… Лозунг “без аннексий и контрибуций” приводит толпу к выводу — “для чего жертвовать теперь своей жизнью”».

«Армия на краю гибели, — предупреждал Алексеев, — еще шаг — и она будет ввергнута в бездну, увлечет за собою Россию и се свободы, и возврата не будет». «Армия — организм хрупкий; вчера она работала — завтра она может обратиться против России. В этих стенах можно говорить о чем угодно, но нужна сильная твердая власть, без нее невозможно существовать. До армии должен доходить только приказ министра и Главнокомандующего, и мешать этим лицам никто не должен… Материальные недостатки мы переживем; духовные же требуют немедленного лечения».

«После того как Алексеев закончил, — вспоминал Гурко, — слово взял член президиума Совета И.Г. Церетели. Он достаточно неубедительно пытался оправдать затяжной характер революции. Он говорил, что начать революцию проще, чем остановить ее; что Совет, со своей стороны, делает для этого все возможное, но им трудно выгребать против течения. Он заявил протест против резкости выдвинутых против членов Совета обвинений. Церетели отвечал генерал Алексеев. Затем попросил выслушать себя Керенский. Он произнес короткую речь, направленную на то, чтобы загладить все неровности, возникшие в ходе обсуждения».

Все высказанные мнения и предложения были, безусловно, актуальны, вполне адекватно отражали положение на фронте и нужды армии. Михаил Васильевич не мог не отметить начало серьезных улучшений в снабжении войск вооружением и боеприпасами, но «душа армии» оставляла желать лучшего. И хотя после Совещания вроде бы не оставалось сомнений в готовности генералитета, правительства и даже Совета к совместной работе «ради победы», но это осталось на словах, на деле же положение не менялось. В результате сроки намеченного наступления пришлось перенести на начало июня.

Становилось очевидным, что радикальным революционным настроениям, советским структурам, фронтовым, армейским, корпусным комитетам нужно было оперативно противопоставить контрреволюционные структуры, настроенные на решительные действия ради продолжения войны «до победного конца». Теперь Алексеев признал неизбежность «вовлечения армии в политику». Нельзя, однако, не отметить, что, как и в прежние годы, политические «познания» генерала существенно не изменились. Как вспоминал известный отечественный публицист Р. Гуль, «по войнам (мировой и гражданским) я знавал русский генералитет, и надо честно сказать, что наши генералы в подавляющем большинстве были политически невежественны (в противоположность иностранным военным). Недаром во время революции сам глава Генерального штаба генерал М.В. Алексеев (здесь Гуль ошибается в его должности. — В.Ц.), ища патриотической поддержки среди левых, однажды обратился к социалисту-патриоту Г.В. Плеханову: “Георгий Валентинович, Ваше слово, как старого социалиста-революционера, было бы…” Плеханов поправил генерала (Г.В. Плеханов возглавлял социал-демократическую группу “Единство” и идейно разошелся с преемниками народников еще в эмиграции. — Б.Д.), и, думаю, на лице Плеханова отобразился “ужас” — чтоб его, “отца русской социал-демократии”, называли “старым социалистом-революционером”!»{71}.

Однако для генерала Алексеева «левый» спектр российской общественно-политической жизни вряд ли отличался какими-либо ярко выраженными оттенками, тогда как в своих «правых» взглядах Михаил Васильевич утверждался все более и более. Показательно, что 6 мая, сразу же после возвращения из Петрограда в Ставку, Алексеев, в числе очень немногих офицеров штаба, участвовал в молебне, посвященном дню рождения Николая II (день Праведного Иова Многострадального). До отречения Государя на этом празднике присутствовали все чины Ставки, а также местные губернские чиновники. Теперь же, по воспоминаниям Е. Ковернинской, супруги служившего в штабе Главковерха офицера, на службе в храме было очень мало молящихся. «Церковь, в которой всегда молился Государь, церковь, которая была переполнена толпой людей, в которую приходилось пускать только по билетам, была пуста в день рождения Государя, в этот, такой тяжелый для Него, год, несмотря на то, что в Ставке все еще находилось на прежних местах. Было два-три приезжих с фронта офицеров, несколько могилевских обывателей, несколько случайно забредших баб и… никого из ставочных. С грустью слушала я прекрасную службу и, глядя на пустой левый клирос, обычное место Царской Семьи, вызывала в памяти образ Государя, прелестные детские чистые личики Наследника и Великих Княжен, еще так недавно видневшиеся оттуда, и горячо молила Бога сохранить их.

Служба незаметно подходила к концу. Протопресвитер Георгий, имевший мужество молиться о здравии Государя и его Семьи, в те дни, когда даже с церковного амвона зачастую говорились хвалебные речи разрушителям России, вышел с крестом. Я прошла вперед и тут только увидела в правом приделе, скрытого колонной, на коленях перед образом Богоматери генерала Алексеева. Весь поглощенный молитвой, с просветленным лицом, по которому катились крупные слезы, он, несомненно, молился не о себе. Я видела много раз людей, молившихся искренно, отдававшихся целиком молитве, но другой такой молитвы я не видела и, верно, не увижу никогда…»

По воспоминаниям полковника С.Н. Ряснянского, «в начале апреля 1917 г… на фронте было спокойно, и обычная оперативная работа была небольшая, но свободного времени не было, так как появилась новая отрасль работы — политическая». С 7 по 22 мая 1917 г. в Ставке прошел 1-й съезд одной из самых влиятельных военных организаций, ставшей позже одной из основ формирования Белого движения, — «Всероссийского Союза офицеров армии и флота». Адъютант Корниловского ударного полка поручик князь Н. Ухтомский справедливо называл Союз «делом рук Алексеева и офицеров Генерального штаба». Инициатива в создании Союза исходила от сотрудников генерал-квартирмейстерской части — полковников Пронина и Лебедева. Его руководство составили офицеры-генштабисты — полковники Л.Н. Новосильцев (член кадетской партии, депутат I и IV Государственной думы), В.И. Сидорин (будущий командующий белой Донской армией), С.Н. Ряснянский (будущий начальник разведотдела штаба Добровольческой армии), Д.А. Лебедев (будущий начальник штаба Ставки адмирала Колчака в 1919 г.). Михаил Васильевич был избран «первым почетным членом» Союза. Призыв «Поднять боеспособность и мощь Русской армии!» стал лозунгом Союза.

Как писал в своих воспоминаниях Пронин, Алексеев «горячо приветствовал идею Союза». «Союз офицеров в настоящее время необходим, он должен быть создан, — говорил генерал. — Я предвижу неминуемый развал армии; изо всех сил борюсь с разрушающими армию новшествами, но Петроград глух к моим словам. Вы, господа, правы: теперь больше чем когда-либо необходимо сплотить офицерский корпус; только здоровое офицерство может удержать армию от окончательного развала, дать опору достойным начальникам, поднять дисциплину и опять сплотить в единую, дружную, еще так недавно грозную для врага, семью офицеров и солдат. Благословляю, организуйте съезд, работайте, я поддержу».