Червь - Джон Фаулз

В: Отчего же вы называете его червём?

О: За такого я его вначале почла. Всё как у червя: голова, хвост. И цветом похож, и толстый.

В: Он шевелился?

О: Сперва, когда мы перед ним стояли, — нет. Просто висел на воздухе, точно воздушный змей, хоть и без бечёвки. Или как птица, только что крыльями не плескал.

В: Толщиной каков?

О: Побольше человеческого роста. Чуть не вдвое больше.

В: А в длину больше трёх карет? Уж это из веры вон! Завралась, сударыня. Может ли статься, чтобы этакая громада, которая ни в устье, ни в проход не влезет, оказалась внутри пещеры?

О: Может или не может — не знаю, а вот оказалась. А не веришь, так я и вовсе рассказывать брошу. Всё, что ни есть на душе, стеснено, точно вода в запруде, излиться хочет — так стану ли я лгать?

В: Скорее поверю тому, что ты наплела Джонсу — про трёх ведьм да про твои шашни с дьяволом.

О: На то ты и мужчина. Мужчины обо всех женщинах так понимают, как ты обо мне. Знаешь ли, мистер Аскью, что есть блудница? Блудница — это та, кого вашему брату угодно видеть во всякой женщине, чтобы было чем оправдать своё худое о нас мнение. Мне бы столько гиней заиметь, сколько мужчин досадовало, отчего я не их жена или отчего их жена на меня не похожа.

В: Довольно. Сыт по горло твоими дерзостями. А что до твоих россказней, то душу я тебе изливать не препятствую, но заливать не позволю. Этот пренелепейший червь — имел ли он на себе ещё какие знаки?

О: Изображение колеса на боку, а дальше в ряд шли какие-то начертания. То же на брюхе.

В: Что за колесо?

О: Краской выведено по белой коже. Синее, точно море летней порой. Или небо. А спиц в ступице множество.

В: А начертания?

О: Мне они неведомы. Стоят рядком, как буквы или цифры, — чтобы человек понимающий мог прочесть. Все одинаковой величины. Одно имело вид птицы: словно бы ласточка в полёте. Другое — цветок, но не как в натуре, а как малюют на фарфоровых чайниках. А ещё такое: круг, а внутри дугой поделён, одна половина круга чёрная, другая — белая, как луна на ущербе.

В: Буквы либо цифры имелись?

О: Нет.

В: А знаки, относящиеся до христианской веры?

О: Нет.

В: Производил ли он какие звуки?

О: Гул. Глухой, правда. Как от пламени в закрытом горне. Или как печь, когда для стряпни поспеет. Или ещё на кошачье урчание похоже. И тут я, как тогда в капище, различила благоуханный дух и увидала, что на меня льётся свет, что озарял нас сверху в ту ночь. И сердце моё успокоилось: я уверилась, что зрелище это лишь по видимости ужасно, а по правде, никакого зла от него не будет.

В: Как же это? Мерзостная диковина, ни с одним законом природы несообразная, — и вы от неё никакого зла не ждёте?

О: Да, я по запаху догадалась, что она мне вреда не сделает, что это не более как труп львиный, имеющий внутри себя мёд[141]. Вот ты сам увидишь.

В: Никак вы добро и зло по запаху разбираете?

О: По такому разберу. Потому что это запах невинности, запах благодати.

В: Экие, право, тонкости! Так растолкуйте мне, чем пахнут невинность и благодать.

О: Словами я выразить не умею, хоть и теперь его чую.

В: Как я — смрад твоей самомненной добродетельности: его и такими ответами не отобьёшь. Вам говорю: опишите, каков показался бы этот запах тому, кто такой, как вы, благодати не сподобился.

О: Как собрание всего что ни есть лучшего во всех запахах.

В: А всё же — нежный или по резче? Запах ли мускуса, бергамота ли, розового масла, мирра? Цветочный ли, плодовый или же как у искусственных вод: кёльнской[142], венгерской? Аромат ли курений или того, что от природы душисто? Что молчите?

О: Дух жизни вечной.

В: Вот что, сударыня, когда бы я спрашивал о ваших подозрениях и чаяниях, то такой ответ был бы ещё извинителен. Но я сделал вам вопрос иного рода. Сами говорите, что и теперь слышите этот запах. Вот и славно. И не смейте мне зубы заговаривать.

О: Тогда скажу, что более всего он сходствовал с благоуханием розы, что растёт в кустах на меже. Когда я была маленькой, мы её звали «девичья роза», и если в пору её цветения игралась свадьба, то невеста, идучи под венец, всегда украшала себя этим цветком. Век у него короткий: день-другой — и отцветает. А как распускается, то благоухает как сама чистота. И сердечко золотое.

В: А, так вы про белый шиповник?

О: Ну, роза, немощная такая, без подпоры всё к земле клонится. Душистее садовых будет. Так вот точно и благоухало, только крепче, будто вытяжка, из этой розы добытая. А всё же по запаху судить — всё равно что угадывать душу человека по его обличью.

В: Не горел ли в пещере костёр, о коем вы сказывали Джонсу?

О: Костёр не горел, но костровище имелось — такое точно, как снаружи. Уже старое, только потемневшая зола осталась.

В: Но при вас огонь не горел?

О: Давным-давно отгорел. Ни искорки, ни красного уголька.

В: Точно ли? И даже гарью не пахло?

О: Точно, точно. Не пахло.

В: Теперь, сблизи, не разобрали вы, что же именно, какое светило производит столь яркое сияние?

О: Не разобрала: глаз был укрыт от меня как бы млечным стеклом или плотной кисеёй. Сколько живу, не видывала такого яркого фонаря ни пламенника.

В: Какую же он имел величину?

О: Примерно фут в поперечнике.

В: Не больше?

О: Нет, как я сказала. Но при этом ярче солнца. Смотреть глазам больно.

В: На каком удалении стояли вы от этого висящего на воздухе предмета?

О: Не так чтобы далеко. Как от меня вон до той стены.

В: И вы положительно утверждаете, что то была машина, перелетевшая с капища в пещеру, что она имеет свойство взмывать в поднебесье подобно птице?

О: Да, и многое ещё.

В: Без колёс, без крыльев, без лошадей?

О: Дай срок, узнаешь, мистер Аскью. Я тебя понимаю. Тебе удобнее видеть во мне полоумную, обмороченную собственным бредом. Ты ждёшь, что я снаряжу дыхание Божие колёсами да крыльями. Ясное дело: женщина неучёная, грамоте хорошо не знает, да ещё из простых. Только вот что я тебе скажу: мне это было явлено не в бреду и не во сне, а по виду было больше как те диковинки, что выставляют в лондонских балаганах. Ты скажешь, балаганные чудеса не истинные, а сплошь обман, работа ловких искусников. Но в пещере я ничего этого не обнаружила.