Червь - Джон Фаулз

В: И этот был не из их числа?

О: Нет.

В: И Его Милость изъяснялся без труда, точно язык этот ему знаком?

О: И очень знаком. А обычное своё обращение он переменил.

В: В какую сторону переменил?

О: Отвечал почтительно, с видом непритворной благодарности. Я же говорю: как сын, представший после долгой отлучки перед матерью. Ах да, вот ещё какое диво: едва она подошла, как он отбросил шпагу, будто бы в ней нету больше надобности. И препоясание, и ножны — всё отбросил. Словно бы путь его лежал через места, полные опасностей, но теперь он вновь под родным кровом и все его тревоги позади.

В: Вот вы, сударыня, говорите: «отбросил». Именно что отшвырнул как ненужную вещь или всё же бережно отложил?

О: Отшвырнул назад, далеко отшвырнул. Будто и в мыслях не имеет когда-нибудь снова её носить. Будто все они — и шпага, и ножны, и ремень — были ему не более как маскарадным нарядом и теперь уж отслужили своё.

В: Скажите-ка вот что. Не обнаруживали их взаимное приветствие и беседы, что они прежде уже встречались?

О: Будь они незнакомы, он бы показал больше удивления. Затем он оборотился к нам и представил нас этой леди. Первым Дика: тот по-прежнему стоял на коленях. Леди протянула ему руку, и он с жаром её схватил и прижал к губам. Тогда она и его подняла с колен. Наступил мой черёд. А надобно сказать, что, покуда они беседовали на своём языке, я хоть речей Его Милости не понимала, но ясно услышала, как он произносит моё имя. Не Фанни, а истинное, крестное: Ребекка. До той поры он меня ни разу этим именем не называл. И как он его вызнал — Бог весть.

В: Вы ему своего имени не открывали? Ни Дику, ни кому другому?

О: Даже в борделе не открывала. Разве мамаше Клейборн.

В: Стало думать, от неё он и уведомился. Дальше рассказывайте.

О: Встала леди передо мной и улыбнулась, как давней подруге, с которой долгое время была врозь, а теперь наконец свиделась. А потом вдруг наклонилась, взяла меня за руки и подняла с колен. Стоит близко-близко, рук моих не выпускает и всё улыбается. И смотрит мне в глаза пытливым взглядом, точно желает понять, сильно ли переменилась давняя подруга за годы разлуки. Потом, как бы в знак своей милости, протянула мне трёхцветный букет. А взамен сняла с моей головы майский венец и принялась разглядывать. Но на себя не надела, а с улыбкой вновь возложила мне на голову. А возложив, ласково поцеловала меня в губы, как было заведено встарь, тем самым показывая, что она мне рада. Я совсем потерялась. Ну, присела учтиво — дескать, благодарствую за цветы — и ответила ей улыбкой. Но куда моей улыбке до её: она-то улыбалась, точно мы давно знакомы. Ну да, как мать или любезная тётушка.

В: Было ли при этом что-либо произнесено?

О: Ни слова.

В: Она и двигалась как леди — вальяжно, с изяществом?

О: С величайшей простотой, под стать своей дочери — а та, как видно, про всяческие принятые у нас ужимки знать не знала и знать не хотела.

В: И всё же по виду представлялась особой знатной?

О: Да, и ещё какой знатной!

В: А что цветы, которые она вам пожаловала?

О: Цветы были все одинаковые, различались только окраской. Вроде тех, какие среди лета привозят в Бристоль с Чеддарских скал. Их зовут июньские гвоздики. Но эти были крупнее и много душистее. Да и не цветут они так рано.

В: Вы такие прежде видывали?

О: Никогда. Но есть у меня надежда, что вновь их увижу и духом их надышусь.

В: Как — увидите вновь?

О: Дальше узнаешь. Потом леди опять взяла меня за руку и повлекла в недра червя. Её-то я больше не робела, а войти внутрь было боязно. Я и поглядываю через плечо на Его Милость: как, мол, прикажете? Он же приложил палец к губам: «Молчи», — и кивнул на привечавшую нас женщину — на мать — в знак того, чтобы я её слушалась. Я перевела взгляд на неё, и она, видно, угадала мой вопрос и точно как её дочь сложила руки перед собой. И тоже улыбнулась — это, понятно, чтобы рассеять мои страхи. Я повиновалась. Взошли мы с ней по серебряной лесенке, и она ввела меня в свою карету — или гостиную… Не знаю, как и назвать. Нет, не гостиная — чудо из чудес, покой со стенами из горящих самоцветов: тех, что я снизу заприметила.

В: Его Милость и Дик последовали с вами?

О: Да.

В: Но первой леди ввела тебя?

О: Меня.

В: Не дивилась ли ты, что тебе, шлюхе, — и такой почёт?

О: Как не дивиться. Так дивилась, что слова вымолвить не могла.

В: Расскажите-ка ещё про тот покой. Что за самоцветы его украшали?

О: Цветом все разные. Какие горели ярче, какие не слишком, иные гранёные, иные круглые. И располагались они по всем стенам, а частью и на потолке. И многие несли на себе знаки, как бы показывающие, что всякий из тех камней имеет волшебные свойства или тайное назначение. Но мне эти знаки неведомы. А ещё многие имели возле себя маленькие часы — не заведённые, правда: стрелки стояли на месте.

В: С обозначением каждого часа?

О: Были обозначения, да только не такие, как принято у людей.

В: Сколь пространен был тот покой?

О: В ширину — футов десять — двенадцать, в длину же был вытянут футов на двадцать. Высоты такой же, как ширины.

В: Как он освещался?

О: Были на потолке две большие плиты, через них и падал свет. Неяркий, не такой, как испускало из себя око червя.

В: Плиты?

О: Как будто бы из дымчатого или, как я сказывала, млечного стекла, и что за ними было, что производило этот свет, не разглядеть.

В: Мебелей, шпалер не имелось ли?

О: Когда мы вошли, ничего этого не было. Но леди тронула пальцем один самоцвет, и дверь за нами затворилась — сама собой, как и открывалась, каким-то невидимым устроением. А серебряная лесенка сложилась, и тоже будто по своему произволению. Тогда леди тронула другой камень — а может, прежний, — и от обеих стен откинулись не то скамьи, не то другие какие сиденья. Как это сделалось, не знаю: стало думать, не обошлось без каких-то пружин и петель, как у потайных ящичков в комодах. Она же пригласила нас сесть: Его Милость и Дика по одну сторону, меня — по другую. Я опустилась на скамью, а она обтянута белой кожей, нежнейшей шагренью, и седалищу моему было мягко, как на пуховой перине. А леди отошла в дальний конец покоя и притронулась к другому самоцвету, и растворился шкап, а в нём — множество пузырьков и склянок дымчатого стекла. Совершенно как в аптекарской лавке. Верно не скажу, но в одних, похоже, были порошки, в других — жидкости. И достаёт леди одну склянку с чем-то золотистым наподобие Канарского вина и наполняет три хрустальные стопки. А стопки тонкого стекла, не гранёные, чудо какие лёгкие. Наполняет она их и как простая прислуга подносит нам. Я сперва пить остерегалась: не зелье ли какое, а потом гляжу — Его Милость пьёт и не боится, и Дик с ним. Тут леди приблизилась ко мне и вновь улыбнулась, взяла у меня стопку и пригубила, как бы говоря: «Пей, не бойся». Тогда и я стала пить. На вкус — то ли абрикос, то ли груша, только слаще и тоньше. Вот когда я жажду утолила, а то горло совсем пересохло.