Останется при мне - Уоллес Стегнер

– Да?

– Я люблю тебя.

– И я тебя.

– Ты в Верхнем доме будешь ночевать?

– Мы еще этого не обсуждали. Возможно.

– Ночуй в Верхнем. Мне не хочется думать, что кто-либо из вас останется один. Вы гуляли?

– Мои ноги стесаны наполовину.

– Бедный. Представляю себе, как ты устал.

– А ты? Этот день наверняка тебя измотал.

– О, сама не знаю. Может быть, немножко. Не слишком. Просто…

– Что?

– Печально. Понимаешь?

– Еще бы я не понимал. Ложись спать. Поспи как следует.

– Хорошо. И ты.

– Ладно. Спокойной ночи, сердце мое.

– Спокойной ночи.

Звук поцелуя в трубке, потом щелчок. Я вышел обратно.

Лунный свет стал гуще и концентрированней, лужайка лежит в нем, обесцвеченная и ровная, “рамблер” припал к своей тени на траве, записка кажется теперь лепестком бледного огня. Сложенные стулья на траве, слабо отсвечивая, напоминают груду костей. Издали, с вершины холма, доносится пение.

Теперь я решил все-таки туда не ехать. Раз они поют, семейный долг уже почти ими исполнен. Моу и Лайл наверняка, а возможно, и другие заедут сюда проведать нас с Сидом. Если я появлюсь там сейчас, то выиграю всего несколько минут, но могу нарушить то, что они послушно организовали.

К тому же в ушах все еще стоит голос Салли, более усталый, чем я когда-либо слышал. Даже при самых тяжелых ухудшениях у нее не бывает такого голоса, при этом она все делает для того, чтобы такие ухудшения случались очень редко, а когда случаются, чтобы они не были заметны. На экране в моем мозгу появляется ее фигура: борясь со своей немощью, она ковыляет по траве к универсалу Камфорт, всеми оставленная позади, даже подругой, которой она отдает весь свой запас любви и благодарности. Она похожа на какого-то невыносимого, приторно-трогательного диснеевского персонажа, на какое-то грустное, обиженное маленькое существо, презираемое окружающими. В диснеевских историях происходит преображение: Дамбо обнаруживает, что большие уши позволяют ему летать, у Гадкого Утенка появляется белое оперение и величественная лебединая шея. Но наш сценарий такой концовки не предполагает.

“Ты мог бы ее пережить?” – спросил меня сегодня Сид. Я истолковал это как вопрос, заданный им на самом деле не мне, а себе, и ответил соответственно. Сейчас, всерьез задавая его себе, я не знаю, как отвечать.

Одна из особенностей полиомиелита состоит в том, что у переболевших им, когда они освобождаются от вируса и у них устанавливается тот уровень мышечного контроля, какой он им оставил, начинается некая заколдованная жизнь. Эти калеки редко болеют, они удивительно стойки и выносливы, они поражают своих здоровых близких способностью держаться.

Но это не навсегда. В жизни каждого такого человека наступает момент, когда все тело разом – мышцы, органы, кости, суставы – начинает отказывать, разваливается, как чудесный фаэтон из стихотворения, прослуживший ровно сто лет[127]. Каждого полиомиелитчика предупреждают, что рано или поздно это случится, родные каждого переболевшего пребывают в ожидании этого непредсказуемого часа. Жизнь учит отвлекаться, отворачиваться от тревожного ожидания. И все же время от времени ловишь себя на том, что тайком бросаешь пристальные, подозрительные взгляды, и у жертвы, живущей под приговором, наверняка столь же часто возникает чувство незащищенности, чувство, что за ней наблюдают.

Мог ли бы я ее пережить? Точнее: переживу ли? Допустим, тот усталый разговор, что мы сейчас вели по телефону, оказался бы последним; что бы я сделал? Ринулся бы, подобно Сиду, через лес как сумасшедший? Чтобы потом меня нашли в каком-нибудь пруду или висящим на дереве?

Картина в моем воображении слишком отчетлива, и я встаю, намереваясь сесть в “рамблер”, поехать и дать начало тому, чему должен был дать начало не один час назад. Но тут вижу на небе, над стеной деревьев, тусклый, протяженно движущийся луч. Кто-то на вершине холма разворачивается или дает задний ход, передние фары светят в небо. Лучше подождать. И собраться с духом, чтобы ответить на вопрос.

Я так устал, что бессильно опускаюсь обратно на ступеньку. Мне многовато лет для такого физического и психического напряжения. Ни для каких поисков я сейчас не годен. Мне следовало сразу поехать туда с Моу, нам надо было поставить на ноги всех здешних отдыхающих, фермеров, полицию. В душе у меня тревога пополам с чувством вины, я чуть не плачу от своей несостоятельности.

Передо мной раскинулась под луной лужайка, изогнутые металлические поверхности отсвечивают, я вижу отражение луны в стекле машины, точно в воде, и моим расфокусированным глазам представляется другая картина. Мой усталый мозг, мечтая, или изобретая, или вспоминая, перемещает реальность, заменяет, как слайдоскоп, один слайд другим.

Я в нашем дворе в Поджоаке, обнесенном забором, стою у бассейна, которым мы обзавелись ради терапии Салли. Луна льет свет вниз с полированного черного неба и светит на меня вверх, от черной воды. Я только что слышал крик охотящейся совы, а теперь вижу ее на телефонном проводе – хэллоуинский силуэт размером с кошку и с кошачьими ушами. Миг – и ее нет, исчезла беззвучно, как упавшее перышко. Луна глядит на меня из бассейна.

И вдруг ощущение, что она чуть заметно колышется, подрагивает, трескается, отзываясь на легчайшую, почти недоступную восприятию рябь. Какая-нибудь ночная бабочка попала в воду или ночной жук, думаю я. Но, наведя фонарик на место, откуда, похоже, эта рябь исходит (без фонарика никак!), вижу тонущую мышку. Крохотную, немногим крупней и тяжелей кузнечика, и пойти ко дну она, судя по всему, не может. Но барахтается в воде, видимо, уже некоторое время: движения слабенькие, и у меня на глазах они прекращаются совсем. Мышка лежит на поверхности, круги расходятся по ней, угасают, разглаживаются.

Не впервые кто-то тонет в нашем бассейне. Из засушливой местности вокруг иногда в поисках воды приходят кролики и бурундуки и порой, как эта мышка, падают в воду и не могут выбраться по гладким вертикальным плиткам. Пути на волю нет; правда, два раза я находил несчастных мокрых мышей в сливном отверстии, соединяющем главный бассейн с джакузи. Это не спасение, только отсрочка: как только заработает фильтровальный насос, зверька смоет обратно в бассейн.

А однажды утром после сильной грозы я вышел и увидел на дне мертвого соседского бульдога. Он попал во двор через открытую калитку, а потом, вероятно, ослепленный молнией и испуганный жутким ливнем, упал в воду. Коротконогий, с тяжелым туловищем и тяжелой головой, он, думаю, проплыл, прежде чем утонуть, круг или два вдоль скользких стенок. Утро было так себе.

А теперь эта мышь – не дала мне, вторгнувшись со своей бедой, спокойно подышать воздухом перед сном. Обычно, если я нахожу в бассейне мышь, она уже мертвая, и я выуживаю ее сачком и всыпаю в воду для дезинфекции лишнюю порцию хлорки. Сегодня поступлю так же, думаю я и иду за сачком.