Злые боги Нью-Йорка - Линдси Фэй

Шелковая Марш удрученно допила свой бокал.

– Даже если предположить, что вы правы, не знаю, почему вы считаете, что проживете достаточно долго. Мужчина, который держится за фалды своего брата. Пусть и с Мозесом и Коромыслом на счету.

– Вы снова угрожаете убить меня, – сказал я, ухмыляясь. – Но вы не станете.

– Вы так считаете? И по какой же причине?

– По той же причине, по которой вы только один раз пытались успокоить моего брата. Всего один раз, да? Попрошу брата рассказать мне эту историю, она меня пощекочет. Вы только раз пытались успокоить Вала, мадам Марш, потому что когда он пережил эту попытку, вы обрадовались. Думаю, вам хочется вернуть Вала. Когда-нибудь. И я собираюсь сказать ему, что если со мной что-нибудь случится, если я умру как-то иначе, а не от скуки в девяносто лет, виноваты будете вы. Я не всегда справедлив к нему, но скажу честно: если со мной что-то случится, вы его никогда не получите. Даже если ад в июле замерзнет.

– Вы чудовище, – огрызнулась она.

– Ну, значит, я чудовище, о здоровье которого вам придется беспокоиться. И мне нужны триста пятьдесят долларов наличными. Пусть их принесет кто-нибудь безобидный, и до рассвета.

Мадам Марш провела рукой по шее и метнула в меня улыбку, наводящую на мысли о хорошо заточенной бритве.

– Вы правы, – сказала она. – Я не собираюсь вас успокаивать, хотя как вы вообще могли предположить, будто я задумываюсь о подобных ужасах, выше моего понимания. Правда, я собираюсь сделать нечто другое, поскольку вы вор, а воры – нижайшая форма мерзости.

– Да?

– Я намерена вас уничтожить.

Я солгу, если скажу, что меня это порадовало. Или что об этом не стоило беспокоиться. Но не могу сказать, что я хоть чуточку удивился.

– Интересно, знаете ли вы, мистер Уайлд, насколько можно уничтожить человека, не убивая его? Однажды вы поймете, о чем я говорю.

– Пойму, – ответил я. – Я с каждым днем буду все лучше и лучше справляться с полицейской работой. Я привыкну к ней, как птица – к воздуху. И вы это увидите, поскольку я никуда не собираюсь.

Я ушел.

Сады подо мной были пронизаны светящимися сферами всех размеров – беспокойные светлячки в кустах, бумажные фонари на деревьях, а над всем начинала мерцать в бесконечной вышине звездная пыль. Люди бродили в тенях, смеялись, обмахивались веерами, роняли на траву капли шампанского. Не знаю, почему, но мне хотелось думать, что весь этот свет равно касается каждого – и звезды, и свечи, и светлячки. И стоит дню испустить дух, как все превратятся в тени, отмеченные серебристым контуром и случайным огоньком люцифера, поднесенного к тонкой сигаре.

Сейчас я понимал, моя мечта стать паромщиком на Гудзоне всегда была мечтой о другом месте. Иметь кусочек земли на Стейтен-Айленд или в Бруклине, работать на воздухе, владеть собственным, ржавым и просоленным, средством к существованию и держаться его… Бармену требуется мечтать о таких вещах. Недвижимость, дневной свет, сельская местность. Я мечтал о таком лете с тех пор, как в двенадцать неожиданно стал счастлив, попробовав соленую воду в волосах, потому что с тех пор я был чудовищно, ужасно несчастлив. Другой причины не было. Совсем как красивая картинка, прикрепленная к стене глухой комнаты в снятой квартире. Напоминание об иных жизнях, о том, как однажды на тебя снизошел мир и когда-нибудь он может вернуться. Мелодия, которую насвистываешь, отгоняя прочь вечную боль.

А я ленился. Подобрал образ, который считал для себя подходящим, и ни разу не пытался его испытать. Потому что я не выбрал Нью-Йорк. Люди всё приезжают и приезжают сюда, тысячи и тысячи, несчастные толпы. Люди боятся, что они погребут нас под собой, но никто не осознает, насколько они удачливы. Эмигранты решают, где им быть. Не кем станут и добьются ли успеха, конечно, но просто где они есть. География и воля скручиваются в единое движение вперед.

Сказав Шелковой Марш, что никуда не собираюсь, я почувствовал себя хорошо. Впервые я сознательно сделал выбор, а не подобрал мусор, принесенный удачной волной. Я воткнул свой флаг в землю. Рано или поздно этот выбор может убить меня, если она сделает, что обещала, но это моя ставка и моя земля.

И потому я сдернул повязку. Она мне больше не годилась, к тому же лента надорвалась во время беспорядков, а я никогда не был ловок с иглой. Я бросил ее на выходе из Ниблос, оставив позади ухоженные газоны, силуэты горожан и бесчисленные огоньки.

Я нашел Джорджа Вашингтона Мэтселла в его кабинете в Гробницах. Сгорбившись над листом бумаги, он выписывал новые брызги и их значения, темно-синее небо в окне за его спиной уже почернело.

Казалось, миновавший бунт не встревожил и даже не утомил его. Это раздражало. Я чувствовал, как в голове неумолимо и жестоко бьется усталость, я вымотался до предела. Но потом я вспомнил: он пишет свой лексикон, чтобы понять, разобраться. Я вспомнил: шеф уже прошел через десяток бунтов и всего два месяца назад видел, как половина Нижнего Манхэттена превращается в печальную статистику; тогда он был судьей, а полиции еще не существовало.

– Каким дьяволом, по-вашему, вы занимаетесь, – сказал он, даже не потрудившись посмотреть на меня, – если я ждал вас тут в августе?

– Сегодня сентябрь. Наверное, первое, – рассеянно ответил я, удивившись. – Вы правы, я даже не заметил.

– Тогда, возможно, вы заметили, что у меня сегодня не лучшее настроение. А вы заметили, что у меня в камерах тридцать с лишним человек, а восемь «медных звезд» лежат в Нью-Йоркской больнице? Или что Пять Углов – море битого оконного стекла? Интересно, заметите ли вы, если я через секунду вас уволю, кем бы там ни был ваш брат?

– Шеф, все закончилось. Мы разобрались с этим делом. Я справился.

Шеф Мэтселл удивленно поднял взгляд. Провел пальцами по щекам, прижимая локти к обширному синему жилету. Он оценивал меня. Изучал мое лицо, как первую страницу газеты. Наконец он дочитал меня и улыбнулся.

– Вы всё выяснили, от начала и до конца?

– Всё.

– И нашли преступника?

– Двух с половиной. Преступников было два с половиной.

Он моргнул, седеющие брови выгнулись, как гусеницы.

– Двадцать одна жертва, и всё? Плохих новостей не будет?

– Именно.

– И сколько арестов?

– Ни одного.

– Мистер Уайлд, – сказал он, наклоняясь вперед и сплетая толстые пальцы над лексиконом, – обычно вы лучше справляетесь с речью. Я предлагаю вам восстановить свои способности. И немедленно.

И тогда я рассказал ему всё.

Ну, почти всё. Я опустил те подробности, которым до сих пор не мог смотреть в глаза. Мерси борется за жизнь на полу спальни, мокрая, неподвижная и посиневшая. Доктор Палсгрейв стыдится тела, засунутого в мусорный бак, и не может упоминать о нем без сбоев в сердце.