Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

– Ах, ты…

Хрипя и падая, князь произносит последнее ругательство и бьется на полу, судорожно царапая руками.

Булавин, не посмотрев даже на его последние судороги, хладнокровно наступает ногой на голову безмятежно храпящего майора и вонзает кинжал ему в правый бок. Гуляк, выходивший в это время из другой половины, крикнул с громким смехом:

– Оставь! Не порти кафтана!

Булавин ударил ногой забившегося на полу немца и выбежал из избы, оставив Гуляка покончить с ним.

Безмолвная зверская резня закипала в станице. Ни пощады, ни жалости тут не было. Была одна страшная месть озлобленных и оскорбленных людей своим притеснителям. В какой-нибудь час все было кончено. Тысяча солдат, десять офицеров и полковник князь Юрий Владимирович Долгорукий – все были перебиты и перерезаны. Пощадили лишь старшин.

Булавин слышал, как Ефрем Петров, скача по улице к воротам станицы, что-то кому-то кричал. Потом видел, как вслед за ним промчались еще четыре всадника с Григорием Машлыкиным. Дружный топот их лошадей скоро замер в немой темноте ночи.

К утру за станицей уже были готовы две огромные ямы. Тела убитых сваливали на повозки и везли туда. Некоторые казаки успели уже напиться. Горбоносый целовальник грек был за что-то страшно избит. Тощий и юркий казак Никита Желтоус щеголял уже в темно-зеленом майорском мундире с позументами.

– Эх, жирный черт этот немец разъелся, – говорил он, помогая взвалить на арбу желтокудрого майора и чувствуя себя как бы обязанным отдать сей последний долг тому, в чьем кафтане щеголял.

– Хлеб вольный ел, – сумрачно заметил старый бурлак с седой бородой, начинавшейся почти от глаз.

Взошло солнце, веселое и не жаркое осеннее солнце. Облака сбежали на запад, день был ясный и свежий. Молодая и яркая зелень весело блестела по степи от сильной утренней росы. Леса с пожелтевшею и покрасневшею листвой стояли спокойно и задумчиво.

Казаки зарыли убитых и начали гулять.

А. Березинцев

1

Гости тяжело поднимались из-за стола.

– Наизволились, «господин баас». Еле ноги двигаются.

– Господин резидент, а, господин резидент! – звал Петр брауншвейгского посланника Вебера. – Примечаю, исправно еще на ногах держаться изволишь. Чаятельно, Бахусу без прилежания служить изволил.

– «Орла» бы ему, – несвязно пролепетал Меншиков.

– «Орла» достойны единственно орлам подобные, ваше сиятельство! – нашелся Вебер, испуганно взглянувший на громадный кубок «большого орла», красовавшийся на залитой вином скатерти, среди опорожненных бутылей и кувшинов.

Петру понравился ответ брауншвейгнца.

– Молодец, господин резидент! Отменно сказано!

– Александр Данилович, не в обиду будь, образ имеет сове разве приличный, усердного «бухусоподражания» ради, а речь про «орлов» ведет, – заплетающимся языком добавил недолюбливавший Меншикова князь-папа Никита Зотов.

– Не ссорьтесь, дьяволы!.. По чарке им, Катенька, поднеси: глотки умягчить, а сердца склонить к миру, – обратился царь к присутствовавшей на пирушке Екатерине. – Цыц! Катенька по «соколу»[42] вам поднесет.

Екатерина весело смеялась над чем-то с опьяневшим Блеэром и ударяла его по рукам.

– Доспорились, пьяницы, – недовольно проворчал князь-кесарь Ромодановский. – Душа не приемлет больше, а теперь еще «сокола» пей по вашей милости.

После «сокола» царские гости окончательно утратили способность двигаться, и дюжие денщики и гайдуки унесли их в петергофский сад на травку.

Недолго пришлось проспать гулякам: в четыре часа их разбудили царевым именем и пригласили к Петру. Еле-еле добрались гости до царя, ожидавшего их на площадке, около увеселительного домика.

– Выспались?

Усиленное зевание и вздохи были ответом.

– Ну, коли так, и за дело пора. Берите-ка топоры…

Нехотя взяли гости тяжелые топоры и поплелись за царем по сырой болотистой тропинке.

– Уволил бы, ваше величество! Право, уволил бы? – просил Зотов, цепляясь за ветки.

– Нечего, «всешутейший»! Пить, так ты первый, а от работы абшиду[43] просишь.

– В оной мгле Бахусовой без вины убийцей соделаешься, соседа топором хватишь…

– У меня не зарубишь! – крикнул Петр, и невольно, по привычке голос его звякнул как-то грозно.

– Что затеял, Алексеич? – добивался Меншиков, стараясь идти в ногу с царем.

– Да просеку хочу прорубить, «герценс кинд»[44]. Моря не видно отселева, скучно без него.

– Генерал бы архитектору повелел, что дворец строит.

– А вам-то лень? Хмель из голов живее повыбьет на работе. Распились вы все больно, от дела отбились… Стой, стой! Вот, от колышка и до колышка – руби да вали.

И он, ловко взмахнув топором, с налету всадил острие в стройную, затрепетавшую сосну.

Работа закипела. Топоры звенели и стучали, у иных все срывалась с похмелья рука и подрезанная кора сыпалась на землю. Сановники и послы, сняв кафтаны, как простые дровосеки рубили деревья и с треском валили их на густую сочную траву. Бурые волны Финского залива проглядывали вдали, сквозь поредевшую поляну.

Не нравилась гостям царская затея, да делать нечего: «большой орел» был пострашнее всякой работы.

– Легче, легче! Федор Юрьич, брось топор-то, помоги, – неслись хриплые возгласы «дровосеков».

Вдруг раздался отчаянный крик, и все бросились к упавшему дереву.

– Тяни, за ветви поднимай! – распоряжался Петр. – Насмерть придавили, дьяволы, пьяницы криворукие.

Из-под колючих игл сосны вытащили царского резидента Блеэра, который был, кажется, пьянее всех и не успел срубить ни одного дерева. К счастью, его только поцарапало.

– Едва ущерба его цесарскому величеству не учинили… Можешь ли стоять-то, господин Блеэр?

Перепуганный насмерть Блеэр, отряхивая платье, галантно извинялся за беспокойство и уверял, что он сам виноват, хотя никто и не оправдывался.

Наконец просека была совершенно готова к величайшему удовольствию царя.

2

После ужина «мгла Бахусова» снова омрачила головы гостей, и многие из них невольно должны были нарушить четвертый пункт сочиненных царем правил пребывания в Петергофе: «Неразувся с сапогами или башмаками не ложиться на постели».