ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Львович Быков

во всем: в фильмах, состоявших на девяносто процентов из продакт-плейсмента, в литературе, герои которой только и делали, что питались продуктами от «Русойла»… «Русойл» заполонил своей рекламой все аэропорты, прессу и телепрограммы; по дороге от Внукова-2 к Архангельскому все было уставлено их билбордами. «Известия» сообщали о трых новух мясторождениях, отклытых «Русойлом» (это слово шло без искажений — иначе «Русойл» по суду отсудил бы штраф втрое больший, нежели экономия на монополии). Месторождения плодились, как грибы. Из нефти делали уже и колбасу, и масло, и свиную тушенку, все вполне питательное, несмотря на запах, — на ж/д строительстве в крае только этим и кормили. Губернатор на открытии первого участка дороги лично пробовал нефтяной обед — ничего, проглотил три ложки. Рекламой нефтяного кофе «Черное золото», нефтяного хлеба «Тюменский» и нефтяного молока «Дар земли» была переполнена вся «Комсомолка», и эти тексты шли без ошибок — пусть за все слова приходилось уплачивать налог, рекламщики башляли щедрей. Прессу читали исключительно в силу привычки, да еще потому, что интернет регулярно действовал только в Москве и Петербурге. Газетный Финнеган второй год оставался одним из немногих развлечений населения. Распрознав, что испускательство автоматичнейшей мобилы «Москвитянин» превоскращено во всевремении, причинностию чаво изъявилось спадение высококачества машинушки, гублинатор помыслякал, что жить на окруине импарии в самым делле во многих релейшенах преферабельнее.

Они подъехали к Архангельскому — правительственной резиденции, где происходили заседания и отчеты Губернаторской палаты. С тех пор, как многократно умножилось количество округов, губернаторы перестали входить в Совет федерации и составляли особую палату, контактами с которой ведал спецпредставитель правительства; в последний год это был Тарабаров, приземистый, краснорожий, вовсе уж неотличимый от обкомовского секретаря где-нибудь в хлебородном крае на юге России лет сорок-пятьдесят назад. Все советские типы оказались неистребимы, как, впрочем, и все русские: это служило лучшим доказательством непрерывности истории, и если Аша в чем-то и была права насчет циклов, то по крайней мере в этой форме бессмертия. В царской России Тарабаров был бы кучером, ибо все в его характере и облике располагало к добиванию и без того загнанных кляч. Губернатор презирал таких чиновников, но как государственный человек понимал, что если бы не они, быть омерзительными пришлось бы нам. Он и мысли не допускал, что Тарабаров вызовет его из-за Аши: главный региональщик до такой степени не верил ни во что трансцендентное, что разносить губернатора из-за легенды не мог бы и в кошмарном сне. Вдобавок погода в Москве была прелестная, после вчерашнего дождя благоухали придорожные хвойные леса, в Архангельском щебетали уже почти забытые губернатором птицы средней полосы — в Сибири все было другое, да и погода этим летом стояла отвратительная. Губернатор вышел из машины, барственно кивнул шоферу — он умел держать дистанцию с чужой прислугой — и легко взбежал на крыльцо трехэтажного новостроя, где заседали теперь вызываемые в Москву наместники.

Это был типичный квазидворянский, классицистский особняк эпохи второй стабилизации — стилизация и стабилизация не случайно различались всего двумя буквами; правда, при воспроизведении усадебного стиля начисто выпадало главное в нем, а именно удобство. Особняк в Архангельском выглядел как жилище помещика, задумавшего любой ценой доказать свою преданность державности. Сам особняк был велик и широк, к нему были пристроены два невысоких и узких крыла — левое и правое, долженствовавшие, вероятно, символизировать торжество центризма над крайностями; центризм вообще преобладал в визуальных искусств последнего времени, даже и бабочек в детских книгах изображали с маленькими крыльями и непомерно развитым, мускулистым тельцем — не бабочка, а прокладка с крылышками. В особняке размещался зал заседаний, тоже непомерно огромный — всех губернаторов не набиралось и восьмидесяти человек, даже и при самом полном сборе, случавшемся только в день Родины (главный государственный праздник, установленный взамен Дня независимости вот уже пять лет как и отмечавшийся в день обретения Влесовой книги). Зал вечно пустовал, а бесчисленным службам, всему аппарату федерации и консультантам Тарабарова приходилось ютиться в крошечных комнатках второго этажа. Иррациональность хороша, но зачем еще и неудобства? Охраны у здания было мало — двое курсантов да швейцар; оно и понятно — главный фильтр стоял на въезде в Архангельское; те, от кого стоило защищаться, внутрь не попадали.

На втором этаже, в приемной Тарабарова, пришлось долго ждать, хотя назначено было строжайше. Прочих посетителей не наблюдалось вовсе. Вероятно, Тарабаров разгадывал кроссворд. Бесшумный секретарь (на известном государственном уровне вся прислуга была мужская) предложил посмотреть телевизор. Губернатор без энтузиазма согласился. Мужской прислуги он терпеть не мог: во всех этих пожилых вышколенных мужчинах чувствовалось невыносимое двуличие. Ясно было, что истинное их предназначение — вовсе не стаканчики подносить и телевизор включать, а пытать несогласных в случае необходимости, охранять хозяина от покушений, пробовать за него пищу; ясно было, что это не столько прислуга, сколько охрана, — и в их мягких движениях, в абсолютной бесшумности, в покорности, которую не всякая горничная изобразит, чувствовалась скрытая жестокая сила. Так, вероятно, отвратительны руки брадобрея — сильные, но вынужденно нежные; вообще в этих секретарях-мужчинах было нечто педерастическое. То ли дело Никита — Никита был совершенно иное дело, и не секретарь, а камердинер, почти друг. Он позволял себе ворчать, как ворчал Савельич на Гринева, и смотрел на губернатора без подобострастия. Его придали не из Москвы — губернатор сам нанял на месте и школил полтора года, пока не вытравил рабства и не насадил достойного, сдержанно уважительного отношения к себе: что значит полтора года общения с внутренне свободным человеком! Здесь же, в придыхательном произнесении формулы «Обождите, Савелий Иванович занят», во всем облике подтянутого пожилого служаки чувствовалась такая нега, почти страсть — что губернатор почувствовал неловкость, словно подглядел акт любви или, того хуже, мастурбации.

Секретарь включил телевизор; шло ток-шоу — толпа в останкинской студии живо обсуждала вопрос, вредна ли ребенку пустышка. Ломались копья. Губернатор пощелкал кнопками и попал на другое ток-шоу: сторонники ежедневного секса оголтело спорили с приверженцами еженедельного. На третьем больше часа длился прогноз погоды, в целом комплиментарный, хотя и не свободный от некоторой здоровой критики. В адрес погоды было можно, хотя и она все чаще нравилась дикторшам. Ее было почти не в чем упрекнуть. На четвертом канале шел экономический обзор — объясняли, почему бензин дорожает, несмотря на то, что во всем мире нефть стремительно дешевеет и годится теперь лишь на смазку, да и та по большей части искусственная. Выходило, что для переработки нефти надо было очень много валюты, а взять ее было негде, ибо нефть больше никто