Любовь плохой женщины - Роуз Шепард

— Похоже, он не очень-то увлекается искусством.

— Зато его жена увлекается. Кэролайн Маклин. Она страшно любит искусство. Когда она идет бродить по галереям, то надевает длинные платья из батика и сандалии и повязывает волосы цветными шарфами. На прошлой неделе она была во Флоренции, тащилась от картин Масаччио. Деньги в основном у нее, насколько я смог понять. Она наследница какого-то пластического хирурга или что-то в этом роде. Она всегда тратит кучу денег на дом, все меняет интерьеры. Ну а он тоже не теряет времени: пока ее не было, принес кое-что в дом. Вернее, привел под покровом темноты. Я знаю об этом, потому что застукал их за этим делом. Пошел в спальню снять грязное белье, а там они — прямо на супружеской кровати.

— Как это отвратительно, — с чувством сказала Элли, хотя в глубине души считала, что женщина, которая носит батик, сама виновата в измене мужа.

— Вот и я так подумал. Я сказал им: «Не обращайте на меня внимания, продолжайте, я всего лишь слуга». Хотел все обратить в шутку, понимаете? А она была довольно симпатичная, скромняшечка такая, девчонка эта. Совсем молоденькая. С кукольным личиком. Она могла бы найти и кого-нибудь получше. Конечно, он еще вполне ничего для сорокалетнего старикашки, но постоянно шмыгает носом.

— Шмыгает носом, говоришь?

— Недавно он мне сказал: «Мы ведь с тобой оба современные мужчины, да, Тревор?» Я сказал: «Конечно, мистер Маклин». Он сказал: «Я уверен, что могу положиться на твою сдержанность». Я сказал: «Конечно, мистер Маклин». Он сказал: «Пожалуйста, зови меня Фергас. В нашем доме не принят официальный тон». Я сказал: «Как вам угодно, мистер Маклин. То есть Фергас». Я думаю, надо будет еще раз спросить у него насчет заказа на картину. Теперь-то я в более выгодном положении.

— Тревор, — провозгласила Элли, поднимаясь, — ты заслужил чашку чая. Нет, не спрашивай меня почему. Но ты все-таки настоящее сокровище. Забавно, я всегда говорила, что выгоню тебя, а кончилось все тем, что это ты выгнал меня из моего же дома. Ну ладно, а теперь пойди поставь чайник. Ой, нет-нет, не прикасайся к плите. Выпьем-ка мы лучше вина, так будет безопаснее. Что бы тебе хотелось? Капельку словенского «Совиньона»? А потом ты поподробнее расскажешь об этой милой чете Маклинов. Так как, ты говоришь, его зовут — Фергас? Шмыгает носом? Скоро должны появиться эти бездельники рабочие, и я попрошу их вбить в стену гвоздь. Моя чудная новая «Анархия» должна висеть на самом видном месте.

Кейт не была голодна, и поэтому она поделилась своим сандвичем с задиристым семейством уток. Она отламывала куски булки и перебрасывала их, с плохой координацией и бестолково взмахивая рукой, через металлическую ограду на топкий берег озера, который истоптали и превратили в жижу большие перепончатые лапы.

— Иди отсюда, толстушка, — отчитывала Кейт самую крупную утку. — Это было не тебе, а той маленькой уточке. О черт! Промахнулась. Надеюсь, им можно есть тунца. Как ты думаешь?

— Я думаю, они едят почти все. Вряд ли они чрезмерно разборчивы в еде. — Джон засунул руки в карманы и откинулся на спинку скамьи — той конструкции из деревянных планок и ржавых железных завитков, что столь типична для общественных парков, — и уткнулся подбородком в шарф. Мелкие волны, с хлюпаньем набегавшие на берег, отбрасывали на его сосредоточенное лицо брызги света, что придавало его чертам особую прозрачность и тонкость. Казалось, он не мог смотреть на Кейт — может, оттого, что его все время что-то отвлекало (вероятно, золотистые косы плакучих ив), или потому, что он пытался справиться с эмоциями.

— Я спросила у продавца в закусочной: «А как ваши бутерброды с тунцом соотносятся с бережным отношением к дельфинам?», — рассказывала Кейт — просто, чтобы что-нибудь рассказывать. Только с Джоном она была женщиной во всех смыслах. В его обществе она становилась сочной блондинкой, к чьей сигарете мечтали поднести зажигалку все мужчины мира; она превращалась в знойную тициановскую красотку, которой всегда уступали место в метро и в автобусе. Внимательность Джона к Кейт заставляла ее быть внимательной к себе, отчего она порой чувствовала себя неловко и неестественно (она не знала, как относиться к этой новой, желанной персоне, которой она теперь стала), и в результате Кейт теперь не узнавала свой голос. — Он ответил: «Мадам, наши бутерброды весьма дружелюбны и вряд ли станут вредить дельфинам».

— Ты ведь не надеялась найти «зеленую» закусочную?

— Нет, конечно. Я даже рада, что бутерброды не зеленые. Но меня действительно беспокоит то, что вместе с тунцами в эти ужасные сети могут попасться и дельфины.

— Лично мне тунец никогда не нравился. Я люблю лосося. И желательно консервированного.

— Я знаю, так гораздо вкуснее — есть из банки, правда? Только я обычно не признаюсь в этом. Что о нас подумают? Что у нас грубые вкусы? Предполагается, что настоящее лакомство — это свежий лосось.

— В наше время их всех выращивают на фермах. Выросший в естественных условиях лосось совсем другой на вкус.

— О, я придумала для тебя вопрос. Тинда.

— Легко. Это молодой лосось, который провел на море только одну зиму.

— Надо будет еще раз съездить на море.

— Одинокое море и небо.

— А как называют половозрелых лососей?

— Тут я лох.

— Правильно.

— Что правильно?

— Они называются лохи. Теперь ты загадывай.

— Сейчас подумаю. — Джон дотянулся до руки Кейт, положил ее вместе со своей рукой в карман пальто и стал смотреть на то, как утки рисовали на холодной, будто застекленной картине неба остроносый треугольник. Добравшись до маленького, заросшего деревьями острова посередине озера, утки опустились на землю и деловито заходили взад-вперед вперевалочку, как старые толстые дамы, нагруженные покупками. — Ага, придумал. Пугри.

— Какое некрасивое слово. Это что-то съедобное?

— Абсолютно несъедобное.

— Я бы закричала, если бы увидела это?

— Вряд ли.

— Это такое животное?

— Нет.

— В этом можно жить?

— Ну-у… — Джон наморщил нос, сощурил глаза. — Можно так выразиться, в переносном смысле.

— Как, например?

— Допустим, можно было бы сказать: «Он практически жил в пугри».

— Но это не здание?

— Нет, это не здание. Все, ты задала свои пять вопросов.

— Не пять, а четыре. И один уточняющий.

Под влиянием неожиданного наплыва чувств Джон наклонился к Кейт и поцеловал ее мягкую щеку.

— Ты замерзла.

— Нет, ни капельки. — (Кейт почти никогда не мерзла. В ее теле всегда быстро бежала горячая кровь. Это он, худой мужчина, чувствовал холод до мозга костей.) — Я в порядке. Значит, ты это носишь?

— Лично я не ношу.

— Да, но в принципе мог бы.