Ольга, лесная княгиня - Елизавета Дворецкая

– Идем! – он весело махнул мне шапкой. – Эльга тебя зовет!

– Все хорошо?

Я вскочила.

– Хорошо! – Он на радостях обнял меня. – Сама велела свадьбу готовить! И сказала, что если честь ее порушенной окажется, то наутро в прорубь кинется. О какая!

– Да что ты, какая про…

– Да кто б ее пустил! Не бойся. Пойдем! Она сказала, если вот сейчас тебя не доставлю, она меня самого в проруби утопит!

Он смеялся и был очень весел.

И я поняла: мне лучше пока молчать о том, что я узнала.

Хотя бы до свадьбы, чтобы ничто ей не помешало.

Свадьбу сыграли через несколько дней: успели в последний срок перед Колядой, пока еще было можно.

Наверное, я должна рассказать о ней подробно, но я ведь, как свежая вдова, на ней не была, чтобы не заразить сестру моим несчастьем.

Но я с нашими киевскими родственницами убирала новый дом Ингвара утварью из приданого. И когда туда вступила невеста, с головы до ног окутанная белой паволокой – от сглазу, этот дом выглядел совсем не так, как той зимней ночью, когда в него привезли меня. Лавки были покрыты цветными полавочниками, стены так плотно увешаны шитыми свадебными рушниками, что не было видно бревен. Полки наполнились красивой посудой, стол уставили греческими и хвалынскими чашами и блюдами, из серебра и расписной глины.

Ростислава и Милочада расстелили на полу свадебный рушник, жених и невеста встали каждый на свою половину.

Предслав благословил их караваем, Ингвар обвел Эльгу вокруг очага, потом Мальфрид подала им свадебное пиво.

В Киеве справлялось много свадеб, смешавших обряды славян и северян, но ни у кого еще не было в свидетелях такого множества знатных людей.

За столом сидели только родичи, и тех набралось с два десятка человек. Для остальных накрыли в гридницах – и здешней, и княжьей.

Я провела этот день у княгини Мальфрид.

Наутро она сама, в сопровождении всех родичей и чуть ли не всей киевской старейшины, отправилась будить молодых. Я тоже пошла, позади всех, надеясь, что под длинным кожухом и большим платком моя сряда «полной печали» не слишком бросается в глаза.

Я не сомневалась в том, что мы все увидим, но не могла пропустить такой случай.

Когда княгиня, выйдя из избы, развернула настилальник и подняла, весь двор разразился ликующими воплями.

Мы с Эльгой нарочно выбрали для этой ночи настилальник из самого тонкого полотна, выбеленный наилучшим образом.

Пятна крови были неяркими и небольшими.

А я смотрела на них и думала: какое счастье, что в Киеве пролилась именно эта кровь!

Ведь все могло обернуться гораздо хуже…

Сказать честно, в это время я думала еще и о другом, не менее важном для меня. И не только для меня. В это утро другое белое полотно… осталось чистым. Опять, хотя уже дня три-четыре, как его должны были украсить кровавые пятна.

Полотно моей сорочки.

Перед свадьбой Эльга потребовала, чтобы Ингвар удалил от себя прочих жен – до тех пор, пока у нее, Эльги, не родится сын.

– Мой сын должен быть старшим твоим наследником, и он будет старшим! – сказала она, когда он пришел посмотреть, как мы обустраиваем дом, раскладывая по местам добро из укладок с ее приданым. – Мне было сделано предсказание, что у меня родится сын и станет великим воином. И ему не годится служить воеводой у старших сводных братьев. Если хочешь знать, я не вышла за Дивислава, потому что у него уже были сыновья!

Она подбоченилась и сделала шаг к Ингвару – истинная повелительница.

А он через ее плечо взглянул на меня.

Боюсь, мое лицо переменилось, хотя я старалась ничем себя не выдать. Ведь эти самые сыновья Дивислава теперь жили здесь, со мной…

– Уговорила, – сказал он, не сводя с меня глаз. – Удалю всех.

В тот же вечер я наткнулась на дворе на одну из них, уличанку Славчу. Она плакала, прикрывая лицо варежкой, а рядом стоял довольный Хрольв с мешком в руках.

– Что случилось? – Я остановилась.

– Теперь она моя! – Хрольв радостно ухмыльнулся. – Князь мне отдал. Насовсем, сказал. Потому что я хороший парень!

– Ох… – Я вспомнила утренний разговор. – Славча, ну что ты плачешь? Я уж подумала, тебя за Хазарское море продают! А Хрольв и правда хороший человек, ты счастливо с ним будешь жить.

– Я знаю, – всхлипнула она.

– А чего слезы льешь?

– Для порядку.

Я засмеялась, Хрольв тоже засмеялся, вскинул мешок на плечо, взял ее свободной рукой за руку и повел со двора.

Двух других жен Ингвар тоже отдал старшим хирдманам, у кого не было своих.

Сейчас он готов был исполнить любую просьбу Эльги, даже с избытком.

Она была такая – всякий, кто видел ее и говорил с ней, желал угодить ей, сам не зная почему.

И вот все радостно кричали, глядя на смазанные красноватые пятна на белом льне, и Мистина громче всех.

Можно было подумать, он – родной брат невинно оболганной девы и теперь сильнее всех радуется ее оправданию!

А я даже не могла радоваться – я ведь в ней и не сомневалась.

Бог хранил ее и вел по предначертанному пути, не давая сойти в трясину.

А вот что делать мне? Совершенно того не желая, я теперь несла в себе угрозу тому витязю, пророчество о рождении которого мы с ней слушали вместе. В той избе, где старая пряха судьбы сидела на полатях, на полпути от земли к небу, с длинным копылом между ног…

Еще три дня продолжались свадебные пиры.

Потом настала Коляда.

В эти дни мне всегда страшно. С самого детства.

Помню, как родичи собирались за столом, а на нем была поставлена отдельная миска для мертвых и положены ложки. Эльгина мать всегда клала ложку и для своего первого покойного мужа, и Вальгард не возражал: тот был достойный человек, так почему не предложить и ему каши?

Мы, дети, лежали на полатях тихо-тихо, прислушивались, пытаясь уловить присутствие чуров. Их нельзя видеть, они сказываются только звуком, а еще могут прикоснуться к руке, передвинуть что-то, уронить слезу на лицо спящего…

И когда приходили личины – собирать припасы для треб и обчинного пира, я всегда забивалась в самый дальний угол.

Мне все казалось, что они пришли за мной…

Коляда в Киеве была иной: здесь тоже ходили личины, много дней подряд было шумно, везде пировали, шуточно дрались. А порой и не шуточно – уж слишком разный народ здесь собирался.

Пылали костры в святилище на Горе и на верхних уступах Подола.

Повсюду бродили и ползали пьяные. Однажды я нашла под чьим-то тыном человека с окровавленной головой, и он показался мне знакомым. Я взяла чистого снега, промыла ему лоб, перевязала платком – это был тот самый вестник, Бьярки Кривой. Он не сразу меня узнал и почему-то называл Сиббой, но потом вспомнил, кто перед ним.