Гротески - Ганс Гейнц Эверс

на шнурке ключ. Я рванул его вниз, отпер дверь дома, торопясь, поднялся на второй этаж. Дверь ее покоев ждала незапертой, и сама она сидела, полуодетая, на кровати.

Ее взгляд был странен: испуган и недоверчив сразу. Казалось, она смотрит грезы с открытыми глазами. И словно для того, чтобы удержать сновидение, она смежила веки. Я быстро приблизился к ней – одно слово, одно дуновение с уст, и моя милая погрузилась в сон. Всю ту ночь, всю незабываемую ночь, я не отрывался от нее, льнул к ней. Следующую ночь тоже… и ту, что за ней…

Так одиннадцать чудесных, поистине сказочных ночей.

Десятого августа Паломита должна была уехать. В Баден-Бадене ей предстояло встретить своих дядю и тетку, тоже возвращавшихся с отдыха. Оттуда – в Геную, а из Генуи – на родину на борту «Альстера». Ей не хотелось, чтобы я проводил ее до Баден-Бадена, где она провела бы еще два дня, потому я просил, умолял ее вернуться оттуда еще на один день, хотя бы на пару часов. Наконец я внушил ей это во время гипноза и заручился обещанием.

О, как я боялся перед ее отъездом! Тогда я остался один, сам с собой, со своими… ужасными мыслями!

До семи утра я был у нее, затем поспешил домой, омылся и переоблачился. В девять часов она уехала, я принес ей букет на перрон.

– Увидимся завтра вечером! – крикнула она.

Потом она ушла. Я попрощался с земским судьей и его женой, побрел по улицам.

И вот тут-то все и началось. Нечто поднялось мне на грудь, стиснуло горло. Оно судорожно вцепилось в мой мозг раскаленными пальцами, заставляя мои глаза гореть в орбитах. Это мучило, невероятно мучило меня.

А я только и мог взывать раз за разом:

– Господи! Господи!..

Успокоиться не выходило. Вообрази, Лили, меня – меня-то! – мучила совесть!

Нужно было срочно найти кого-нибудь, кто смог бы защитить меня от самого себя. Я свистнул первый попавшийся кеб и погнал к Чарльзу.

Приятель был дома, слава богу! Он еще нежился в постели, когда я сел на ее край.

– Дружище, – окликнул он меня, – выглядишь просто ужасно! Что это с тобой?

– Я расскажу тебе все, мой милый друг, все! Ты ведь знаешь, что я люблю ее?

– Кого именно?

– Овечья ты голова!.. Паломиту!

– Хм… да, похоже на то!

– И ты ведь знаешь, что она меня любит?

– Гм… да, вполне возможно!

И тогда я рассказал ему все, ни одной мелочи не скрыв, – как я гипнотизировал ее, как овладел ею во сне, как проводил с ней одну ночь принуждения за другой. Закончив, я уставился на него. Я словно ожидал, что он вынесет мне некий приговор.

Он прокашлялся, затем изрек:

– Да у тебя, мой друг, на лбу написано – «в тюрьму»!

– Ха, тюрьма… да плевать на это! Да ты забыл, милый, что все это сделал я и что я… люблю ее! И потому за это мне полагается безумие!

Я помчался от него домой и пережил там пару часов, дорогая Лили, таких страшных, таких невыносимо страшных… знаешь, я понял тогда, как ощущает себя убийца, когда до него доходит суть учиненного!

Около двух часов зашел Чарльз. Я заметил его только тогда, когда он положил мне на плечи руки.

– Пошли-ка, – сказал он, – надобно развеяться.

Он буквально тащил меня за собой. Днем мы выехали за город, вечером посетили «Тингельтангель» и паб. О моем грехе не было произнесено ни слова.

Чарльз свел меня к себе домой и не унимался до тех пор, покуда я не слег в постель. Потом он навел мне крепкий снотворный порошок. Ушел только тогда, когда я уже заснул.

Когда я проснулся, он сидел рядом на кровати.

– Наконец-то! – сказал он. – Я тут жду уже битый час, когда ты проснешься! Слушай, я обдумал всю эту историю – для тебя только один выход. Этим вечером она возвращается в город, не так ли? Так ступай к ней и честно сознайся во всем!

Сама мысль повергла меня в дрожь. Но было ясно, что Чарльз прав.

– Ты это сделаешь? – спросил он.

Я поклялся ему, что сделаю.

Около шести часов я был уже на Шлоссенштрассе; она уже вернулась и встретила меня горячими, пламенными поцелуями.

Я с трудом вырвался из ее объятий:

– Паломита, оставь меня, мне надо кое-что сказать тебе!

– Так говори же!

Но я не мог. Я, как безумец, бегал по комнате и ничего не мог выдавить – ни единого слова. Мои руки дрожали, я рылся в карманах. На письменном столе лежало письмо, я взял его, изорвал в клочки, распихал их нервно по карманам; стал хватать карандаши, ручки и разбросал их в порыве кругом себя.

Паломита шагнула ко мне:

– Мой дорогой мальчик!..

Слезы брызнули из моих глаз, но она собирала их поцелуями с моих щек – слезу за слезой. Но когда она попыталась поцеловать меня в губы, я оттолкнул ее:

– Оставь меня, ты не знаешь, кого ты целуешь! Оставь, я хочу сказать тебе об этом… сказать все!

И я рассказал ей обо всем, что учинил, с поджатыми губами, глазами в пол.

Я закончил, но не осмеливался взглянуть на нее.

Наконец мне хватило духу поднять глаза… я узрел на ее губах улыбку – странную, такую удивительную… коварную – в этом не могло быть сомнений!..

Более я не задержался в комнате ни мгновенья.

Она кричала мне вслед:

– Ханс! Любимый! Ханс!

Я едва слышал ее.

Дома меня дожидался Чарльз.

– Ну, как прошло? – спросил он.

– Я сделал все, чего ты хотел, сказал ей все-все! Когда я закончил… она улыбалась!

– И ты?..

– Она улыбалась, говорю же тебе! И этой улыбкой она сказала мне, что все знала, что обманула меня, так подло обманула и оболгала, как никогда ни одна женщина мужчину не обманывала!

Я сжал кулаки в карманах и только теперь вытащил из них обрывки письма. Это был ее почерк. Я сел за стол и стал тщательно складывать конверт и вложенный в него лист. То было письмо Паломиты, адресованное госпоже Кларе, отосланное вчерашним вечером из Баден-Бадена.

– Давай-ка посмотрим, дружище, – сказал мне Чарльз, и мы прочли вместе:

«Милая Клара!

Я должна сообщить тебе приятную новость. Наконец-то это произошло! Когда я сегодня утром поздоровалась с дядей и теткой, мне пришлось спешно бежать вверх по лестнице: я почувствовала сильные боли. В своей комнате я обнаружила, что полна крови. Опасения последних восьми дней, слава богу, оказались