Дурная кровь - Роберт Гэлбрейт

И опять запищал телефон. Выйдя из себя, Робин взглянула на экран.

Моррис прислал ей фотографию своей эрекции. На какое-то мгновение Робин задержала взгляд на экране, пересиливая гадливость и ужас. Потом она вскочила с места, да так резко, что ее отец, вздрогнув, проснулся в своем кресле, и ринулась прочь из комнаты.

Ей хотелось убежать на кухню, но кухня оказалась слишком близко. Все стены оказались слишком близко. Дрожа от ярости и потрясения, она рывком открыла дверь черного хода и ступила в заледенелый сад, где в ванночке для птиц вода, которую она совсем недавно разморозила кипятком, уже затвердела и в лунном свете приобрела цвет молока. Не дав себе ни секунды на раздумья, она набрала номер Морриса.

– Эй…

– Как ты посмел… как, мать твою, ты посмел прислать мне такое?!

– Черт, – хрипло выдавил он. – Я не… я подумал… «жаль, что тебя рядом нет», а то бы…

– Кому было сказано: я иду спать! – заорала Робин. – Засунь себе свой поганый хер в задницу!

В соседних домах из-за кухонных занавесок выглядывали соседи. На Рождество Эллакотты устроили для всех отличное развлечение: сначала младенческие вопли, теперь громогласная отповедь насчет мужских причиндалов.

– Ой, бляха… – выдохнул Моррис. – Черт… нет… послушай, я не хотел…

– Ты что, мать твою, себе позволяешь? – кричала Робин. – Совсем мозгами трахнулся?

– Нет… сука… черт… извини… я подумал… какой, сука, стыд… Робин, не надо… о господи Исусе…

– Я не желаю видеть твой член!

Ответом ей стали судорожные рыдания, потом он, видимо, положил телефон на какую-то твердую поверхность. А сам поодаль от микрофона издавал страдальческие стоны, перемежающиеся всхлипами. Можно было подумать, там сыплются какие-то тяжелые предметы. Потом послышался частый стук: он опять взялся за мобильник.

– Робин, мне дико стыдно… что я сделал, что же натворил… Придурок… Впору нахер удавиться. Только не говори Страйку… не надо… Умоляю, Робин… не говори Страйку, Робин… если я потеряю эту работу… не говори ему, Робин… если я ее лишусь, я лишусь всего… лишусь моих дочек, Робин.

Он вел себя примерно как Мэтью в тот день, когда она узнала, что он ей изменяет. Бывший муж буквально стоял у нее перед глазами на ледяной корке газона; закрыв лицо руками и задыхаясь, он молил ее о прощении, а потом в панике поднял на нее глаза: «Ты сказала Тому? Он знает?»

Что же в ее характере заставляет мужчин требовать, чтобы она хранила их грязные тайны?

– Я не скажу Страйку, – выговорила она, дрожа больше от ярости, чем от мороза, – потому что у него родственница при смерти, а еще потому, что сейчас нам не найти тебе замену. Но заруби себе на носу: не смей присылать мне больше ничего, кроме оперативной информации.

– О господи, Робин… спасибо тебе… спасибо… ты настоящий человек.

Он перестал всхлипывать. Его слюнтяйство оскорбило ее чуть ли не больше, чем та фотография.

– Разговор окончен.

Почти не ощущая холода, она стояла в темноте, опустив телефон. Когда у ближайших соседей на кухне погасили свет, в родительском доме распахнулась дверь черного хода. По ледяной коросте вразвалочку ступал Раунтри, довольный тем, что нашел ее во дворе.

– Все нормально, деточка? – спросил вышедший следом Майкл Эллакотт у своей дочери.

– Да, все отлично, – сказала Робин и, наклонившись, погладила пса. – Все отлично.

Общее недомогание, усугубленное расстройством желудка, привело к тому, что Страйк провел сочельник в постели, довольствуясь заказанной на дом пиццей, но и та не лезла в горло. Да и шоколад – такое случилось с детективом впервые в жизни – вызывал одно только отвращение: шоколадные трюфели, которые отправились в его желудок вслед за лежалой курицей, первыми вылетели во время продолжительной рвоты. Вечер скрашивал просмотр концертного DVD Тома Уэйтса под названием «Никаких гостей после полуночи» – рождественского подарка от Робин, распаковать который Страйк удосужился только под Новый год. В ответ на его благодарственное сообщение от нее пришло лишь скупое «не за что».

К тому моменту, когда Страйк достаточно оправился для поездки в Корнуолл с запоздалыми рождественскими подарками, он заметно потерял в весе, что сразу бросилось в глаза встревоженной Джоан, как только он переступил порог ее дома в Сент-Мозе, на ходу извиняясь за свое отсутствие на рождественском семейном сборе.

Отложи он поездку к Джоан и Теду еще на один день, визит мог бы сорваться из-за погодных катаклизмов, обрушившихся на южные области Британии одновременно с его приездом.

На всем корнуолльском побережье бушевал шторм, движение поездов было приостановлено, волны унесли с пляжей тонны песка, а затопленные дороги прибрежных городов превратились в замерзшие каналы. На какое-то время стихия отрезала полуостров Корнуолл от остальной Англии; и хотя ситуация в Сент-Мозе оказалась не столь бедственной, как в прибрежных городках Мегависси и Фауи, входные двери многих строений, выходящих фасадами на набережную, были забаррикадированы мешками с песком.

О серо-зеленый волнолом гавани разбивались штормовые валы. Туристы, как и здешние нерпы, будто растворились, а закутанные в клеенчатые накидки местные жители, сталкиваясь друг с другом в дверях магазинчиков, ограничивались приветственными кивками. В мгновение ока улетучилась вся цветастая прелесть курортного Сент-Моза, который, подобно актеру, смывшему театральный грим, обнажил свой природный вид: каменный лик и несгибаемый остов.

Истерзанный ветрами, исхлестанный ливнями дом Теда и Джоан стоял, по счастью, на холме. Оказавшись там в заточении, Страйк вспомнил слова Люси о том, что в кризисной ситуации он действует куда лучше, чем при выполнении рутинных обязанностей; этот упрек, как теперь стало ясно, был недалек от истины. В условиях резкой смены обстоятельств он чувствовал себя как рыба в воде: сохранял хладнокровие, быстро соображал и стремительно принимал решения, но, как оказалось, медленное угасание Джоан требовало от него проявления других качеств, мобилизовать которые было не так-то просто.

Страйк маялся в отсутствие глобальной цели, способной вывести его из меланхолии, скучал по тому ощущению, которое в годы армейской службы всегда поддерживало его на плаву, требуя во имя долга отбросить переживания и боль. Но на кухне у Джоан, среди пестрых кастрюль и старых прихваток, не работала ни одна из проверенных стратегий преодоления себя. Да и добрые соседушки, желавшие видеть его скорбную физиономию, окрестили бы Страйка бесчувственным чурбаном за черный юмор и стоическое самообладание. В условиях, когда напрашивался отвлекающий маневр, он был вынужден вести пустые разговоры с оглядкой на благовоспитанность и внимание к ближним.