Дурная кровь - Роберт Гэлбрейт

На четыре дня застряв у родителей в Мэссеме, Робин поневоле вернулась к протяжным, блуждающим мелодиям Митчелл и к текстам, от которых странно терялась. Марго Бамборо находила в них нечто для себя, но разве жизнь Марго не была куда сложней, чем ее собственная? Больные родители, нуждавшиеся в поддержке, любимая новорожденная дочь, без которой она тосковала каждую минуту, множество подводных течений и агрессивных выпадов на работе, обидчивый муж, который с ней не разговаривал, другой мужчина, который маячил на заднем плане, обещая измениться в лучшую сторону. Так ли уж серьезны были житейские проблемы Робин в сравнении с этими?

Лежа в темноте, она слушала совсем иначе, нежели в поезде. Тогда в текстах, исполненных прекрасным голосом, ей слышалась чуждая изощренность. У Робин не случилось ярких любовных историй, какие можно препарировать или оплакивать: у нее был один правильный кавалер и одно замужество, которое пошло не так, и вот сейчас она вновь оказалась в родительском доме, бездетная двадцатидевятилетняя женщина, которая «двигается не туда, куда все, а в обратную сторону».

Но в темноте, когда удавалось как следует прислушаться, среди зависших в воздухе аккордов она начала различать мелодии, а когда перестала сравнивать эту музыку с той, которую слушала по привычке, еще и осознала, что образы, которые она поначалу нашла изощренно чуждыми, были признаниями в несостоятельности и неприкаянности, в невозможности слить воедино две жизни, ждать родственную душу – и не дождаться, стремиться одновременно к свободе и любви.

Она буквально вздрогнула, услышав слова в начале восьмого трека: «I’m always running behind the times, just like this train»[9].

А когда Митчелл дальше спросила: «What are you going to do now? You got no-one to give your love to»[10], у Робин навернулись слезы. Меньше чем в миле от ее спальни, на кровати в гостевой комнате ее бывшего свекра лежали Мэтью и Сара, а в этих стенах томилась Робин, опять в четырех стенах, которые всегда будут напоминать ей тюремную камеру. Здесь она провела несколько месяцев после ухода из университета, закованная собственными воспоминаниями о незнакомце в маске гориллы и о самых кошмарных двадцати минутах в ее жизни.

После того как она приехала к родителям, все в доме норовили вывести ее в город, «потому что прятаться незачем». Само собой разумелось, независимо от благих намерений родни, что прятаться – это естественная реакция женщины, чей бывший муж нашел новую пассию. А незамужней быть стыдно.

Но, слушая «Court and Spark», Робин думала, что действительно движется не в том направлении, что все ее знакомые. Она рвалась назад, к той своей ипостаси, которую воплощала до того, как на нее из подлестничной темноты напал незнакомец в маске гориллы. Причина непонимания со стороны окружающих заключалась в том, что, по их мнению, истинная ценность ее личности определялась соответствием идеалу Мэтью Канлиффа: быть скромной сотрудницей отдела кадров, которая из соображений безопасности не выходит из дому после наступления темноты. Они не осознавали, что прежняя личность сформировалась под воздействием тех двадцати минут, а настоящая Робин могла бы никогда не раскрыться, не попади она по воле судьбы в обшарпанный офис на Денмарк-стрит.

Со странным ощущением плодотворно использованной бессонницы Робин выключила свой айпод. В четыре часа утра на второй день Рождества дом наконец затих. Робин сняла наушники, перевернулась на бок и смогла заснуть.

Через два часа Аннабель вновь заплакала; на сей раз Робин встала и босиком прокралась вниз, к большому деревянному столу рядом с дорогой шведской электроплитой «AGA», прихватив с собой записную книжку, ноутбук и мобильный телефон.

Приятно было иметь всю кухню в своем распоряжении. В зимний предрассветный час укутанный плотным инеем сад за окном отсвечивал серебром и синью. Опуская на стол свой ноутбук и телефон, она поздоровалась с Раунтри, который нынче был скован артритом и уже не резвился по утрам, а просто лениво помахивал хвостом из стоящей рядом с радиатором корзины. Робин заварила себе чашку чая, села за стол и открыла ноутбук.

У нее оставался непрочитанным документ Страйка с изложением тезисов по гороскопам, который пришел накануне, когда она помогала матери готовить рождественский обед. Загружая в пароварку брюссельскую капусту, Робин боковым зрением заметила уведомление на своем телефоне, который заряжался от одной из немногих электрических розеток, не занятых какой-либо детской принадлежностью: стерилизатором рожков, видеоняней или молокоотсосом. Когда она увидела имя Страйка, сердце ее на миг возликовало: она уже приготовилась прочесть слова благодарности за подаренный ему DVD Тома Уэйтса, а сам факт отправления мейла в Рождество был признаком дружеского расположения, какое прежде ей и не снилось.

Однако в электронном сообщении она прочла: «Тебе для справки: резюме по записям Тэлбота о гороскопах и план действий».

Поймав на себе материнский взгляд, Робин догадалась, что у нее вытянулось лицо.

– Какие-то неприятности?

– Нет, это от Страйка.

– В Рождество? – резко спросила Линда.

И тут Робин поняла, что Джеффри, ее бывший свекор, наверняка распускает по всему Мессэму слухи, что интрижка Мэтью – ничто по сравнению с гнусным предательством снохи. Она поняла правду по лицу своей матери, по преувеличенному вниманию Дженни к Аннабель, которую она вдруг принялась качать на руках, и по внимательному взгляду Джонатана, ее младшего брата, который украшал одно из блюд клюквенным соусом из бутылки.

– Это по работе, – холодно сказала Робин.

Ее молчаливые обвинители спешно вернулись к своим делам.

Поэтому теперь, усаживаясь за чтение присланного Страйком документа, Робин испытывала весьма смешанные чувства. В том, что он в Рождество отправил ей электронное письмо, чудился некий упрек, как будто она его подвела, уехав в Мессэм вместо того, чтобы остаться в Лондоне и в одиночку заправлять агентством, пока он сам, Барклай и Моррис валяются с гриппом. Более того, раз уж он собрался написать ей в Рождество, простая вежливость требовала хотя бы пары слов личного характера. По всей видимости, он просто отнесся к ее рождественскому подарку с таким же равнодушием, какое она проявила к его свертку.

Робин как раз дочитала до конца рубрику «Возможные зацепки» и переваривала мысль о том, что профессиональный гангстер как минимум единожды находился в непосредственной близости от Марго Бамборо, когда открылась дверь кухни, впуская доносящийся издалека плач малютки Аннабель. И вошла Линда, одетая в халат и домашние тапки.

– Что ты тут делаешь? – спросила она с явным неодобрением, продвигаясь к чайнику.

Робин постаралась не показать раздражения. Не один день она улыбалась до боли в мышцах, помогая, насколько это было физически возможно, восхищаясь малюткой Аннабель, пока не стала сомневаться, что у той осталась хотя бы одна пора на коже, не удостоившаяся ее похвалы; она участвовала в шарадах, и разливала напитки, и смотрела фильмы, и разворачивала шоколадки или колола орехи для Дженни, когда та, сидя на диване, кормила грудью. Она выслушивала мнение отца о сельскохозяйственной политике Дэвида Кэмерона и отмечала для себя, причем без малейшего недовольства, что никто из родных не спросил, как у нее дела на работе. Неужели ей не позволено полчаса посидеть в тишине на кухне, тем более что уснуть под рев Аннабель нечего было и думать.