Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

— А вы верите, что она первая жена Карима?

Захра решительно помотала головой.

— Я точно знаю, что она ему не жена.

Это прозвучало настолько уверенно, что я снова спросила:

— А в то, что она его сестра, вы верите?

Она посмотрела на меня.

— Я знаю, кто она. Но мне не следует говорить об этом.

Чай получился крепкий, душистый. Захра всегда кладет в него свежую мяту — две щедрые щепотки на украшенный красивым узором серебряный чайник, такой большой, что поднять его можно только двумя руками. Пар из носика чайника повис в воздухе благоухающим облачком, словно джинн из мультфильма об Аладдине.

Я вдруг вспомнила о том джинне, про которого все время говорит Майя. Интересно все же, видит ли она своего «дружка», как Анук и Розетт видят Пантуфля и Бама? Должна сказать, меня несколько удивляло то, что я до сих пор даже мельком не сумела его разглядеть. Порождения детского воображения обладают очень сильной энергетикой, да и я всегда отличалась повышенной восприимчивостью. Но сейчас, глядя на клубы душистого пара из чайника, я вдруг обнаружила, что вижу нечто совсем иное, похожее на морозные узоры на оконном стекле. Я придвинулась чуть ближе. И аромат мяты окутал нас обеих.

— Захра, пожалуйста, не волнуйтесь, — поспешила сказать я. — Я просто хочу помочь…

И я попыталась коснуться ее мыслей — очень деликатно, краешком сознания. Это порой дает возможность даже будущее увидеть, хотя чаще я вижу лишь неясные тени да чьи-то отражения.

Корзина алой земляники; пара желтых шлепанцев; браслет из черных гагатовых бусин; лицо какой-то женщины в зеркале. Чье это лицо? Видела ли я его раньше? Может, это лицо Женщины в Черном? Если да, то она просто красавица, гораздо красивей, чем нас пытаются убедить сплетники. И она молода; невероятно молода; в ее лице есть та бессознательная беспечность юности, когда человек попросту не верит, что и он когда-нибудь станет старым, или умрет, или ему придется отказаться от былых иллюзий. Такое выражение лица у моей Анук. Такое когда-то было и у меня.

Я попыталась придать форму душистому пару, как бы причесать его пальцами. Этот запах, запах конца лета, был чистым и сладостно ностальгическим. Перед глазами у меня вдруг возникли гадальные карты моей матери: Королева Кубков, Рыцарь Кубков, Любовники, Башня…

Башня. Разрушенная ударом молнии, на карте она выглядит чересчур хрупкой, чтобы служить защитой. И шпиль на ней тонкий, как осколок стекла, и какой-то совершенно декоративный; и окон в ней нет. Кого — или что — она обозначает?

У нас, здесь, конечно, целых две башни. Колокольня Сен-Жером, приземистая, с белыми оштукатуренными стенами, прямоугольным основанием и толстеньким невысоким шпилем. И минарет; точнее, бывшая труба дымохода, ныне увенчанная серебряным полумесяцем. Какую же из них обозначает карточная Башня? Колокольню или минарет? В какую из них попала молния? Какая из двух выстоит, а какая упадет?

И я в третий раз попыталась что-то разглядеть в клубах пара. Аромат мяты стал сильнее. И я снова увидела Франсиса Рейно, задумчиво бредущего по берегу реки с рюкзаком на плече, ссутулившегося под ударами ветра и дождя. И еще что-то разглядела я у самых его ног; это был скорпион, черный, ядовитый. А он его поднял, и я подумала: если Инес — это скорпион, то, может быть, Рейно — тот бык, что согласился переправить скорпиона через реку? Но если все действительно так и есть, то их, скорее всего, уже поздно спасать, ибо они оба неизбежно утонут…

Я видела, с какой подозрительностью наблюдает за мной Захра. Наконец она не выдержала и спросила:

— Что это вы делаете?

— Пытаюсь хоть что-то понять, — сказала я. — Ваша подруга пропала. Мой друг тоже. И если вы что-нибудь о них знаете, это могло бы помочь…

— Я ничего не знаю, — сказала Захра. — Это война. И мне очень жаль, что вы оказались в ней замешаны.

Я удивленно на нее посмотрела:

— Какая еще война?

Она пожала плечами и снова повязала голову платком, скрыв под ним плясавшие цвета своей ауры.

— Война, которую нам никогда не выиграть; война между женщинами и мужчинами, между старыми и молодыми, между любовью и ненавистью, между Востоком и Западом, между терпимостью и традицией. Никто по-настоящему не хочет этой войны, однако она уже разразилась. И никто в этом не виноват. Но я бы, например, хотела, чтобы все сложилось иначе. — Она подняла тяжелый серебряный чайник и подала мне. — Вот, возьмите, пожалуйста. А я захвачу чашки.

— Захра, погодите. Если вы что-нибудь знаете…

Она покачала головой.

— Сейчас я должна вернуться в гостиную. Но мне очень жаль, что с вашим другом так вышло.

Четверг, 26 августа

Два раза за ночь принимался дождь. В первый раз я услышал его шум в переулке за окном моей темницы и пожалел, что не приберег хотя бы глоток питьевой воды, ибо та бутылка, которую я положил в рюкзак, уже опустела. Во второй раз дождь полил так, что прохудившаяся канализационная труба снова начала пропускать воду, которая ручейком побежала по стене. Было ясно, что река опять готова выйти из берегов, но, несмотря на жуткую сырость, я все же ухитрился немного поспать, плотно закутавшись в куртку. Вот только ноги в мокрых ботинках совершенно окоченели, и я бы, наверное, душу готов был отдать за горячую ванну.

Часы мои встали — должно быть, батарейка села из-за чрезмерной влажности. Но, ориентируясь по крикам муэдзина, грохоту беговых дорожек над головой и далекому звону колокола Сен-Жером, я, в общем, мог определить время. По моим представлениям, было где-то между десятью и одиннадцатью утра, когда дверь в мою темницу опять отворилась и в подвал в полном одиночестве вошел Карим Беншарки. От него сильно пахло кифом. И выглядел он сердитым и возбуж-денным.

Светя карманным фонариком мне прямо в глаза, он спросил:

— Где моя сестра?

Я попытался сказать, что не знаю, но Карим был слишком зол, чтобы меня слушать.

— Что ты ей сказал? Что? Что ты вообще делал у причала тем утром, на рассвете?

Я очень старался говорить спокойно:

— Я ничего ей не говорил. Я вообще с ней не разговаривал. И понятия не имею, куда делась ваша сестра.

— Не лги! Я знаю, ты за ней шпионил! — взвизгнул Карим, и в его голосе появились опасные, острые как бритва нотки. — Что ты там видел, прячась в зарослях у реки? И какие сказки рассказывала тебе Алиса?

— Пожалуйста! — Господи, как я ненавижу это слово! — Пожалуйста, поймите: это какая-то ужасная ошибка. Выпустите меня отсюда, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Только отпустите меня!

Он посмотрел на меня.

— Ты, должно быть, уже и есть-пить хочешь?