Последний рыцарь - Влада Ольховская

Аид наконец понял, что не так с энергией этого колдуна – что беспокоило его с самого начала.

– Ты превратил себя в артефакт! – прорычал Аид.

Он попытался переместиться между мирами, но было уже слишком поздно. Лукиллиан подался вперед и схватил его за руку, связывая свою энергию с поверженным божеством.

– В артефакт, – кивнул он. – А точнее – в портал, и за эту энергию перемещения спасибо Огненному королю. Ты прав, Аид, я не могу убить тебя. Но я могу перенести нас обоих туда, где мы точно умрем.

Аид пытался вырваться, но безуспешно, простая человеческая рука держала его крепче любых цепей. А потом их время закончилось: его и Лукиллиана охватило ослепительное белое сияние, разделявшее миры и реальности. Колдун действительно использовал собственное тело, принес себя в жертву, чтобы открыть дверь в пространстве – и он утянул Аида за собой.

* * *

Ему не страшно было умирать. Он прожил долгую, счастливую, непередаваемо интересную жизнь. Ему было бы даже обидно завершать ее в постели! Нет, так гораздо лучше: в честном бою, в лучах победы, вечно молодым, чтобы таким и остаться в памяти следующих поколений.

Так что страха не было, и в момент своего последнего заклинания Лукиллиан испытывал лишь любопытство. Как это будет? Что он почувствует в момент смерти? Кто был прав: он, считающий, что в миг смерти перед глазами проносится вся жизнь? Или, может, Хиония, которая верит, что перед смертью вспоминается самый счастливый день? Если права была эта старая пройдоха, то какой день он увидит?

В миг, когда сияние поглотило его и Аида, Лукиллиан получил ответ на свой вопрос…

…Лучики солнца отчаянно пробиваются в закрытое светлыми шторами окно. В воздухе пахнет ванилью и вишней – Лукиллиан не знает, почему, но от этого спокойней. На кровати, большой и белой, как облако, отдыхает уставшая роженица, она задремала с улыбкой на губах.

Из соседней комнаты доносятся громкие голоса и смех – собравшиеся гости поздравляют молодых родителей. По коридорам носится прислуга, готовящая праздничный банкет.

Лукиллиан несмело входит в белую комнату. Он впервые в жизни что-то делает несмело. Он смотрит на одну из акушерок, которая держит на руках что-то маленькое, завернутое в кружевное одеяльце. Акушерка поднимает взгляд на Лукиллиана и улыбается.

– Это девочка, лорд Арма. Хотите ее подержать?

– Традиции велят отцу быть первым из мужчин, коснувшимся дитя, – тихо отвечает Лукиллиан, не сводя глаз с ребенка.

Ему неспокойно. В его душе, уже пожившей и уставшей, снова бурлят ураганы страстей, совсем как в юности. Но таких чувств он еще не знал, и это позабытое ощущение новизны молодит его.

Новые чувства сильнее тех, что жили в нем раньше, это он знает наверняка. Ему, всегда далекому от любой веры, вдруг кажется, что в этой комнате произошло таинство, нечто такое, что он мог бы назвать святым. Как странно…

В комнату влетает его сын. Он пьян, он смеется, он смотрит на отца.

– Ну же, папаша, не дрейфь! Возьми ее, тебе же хочется, вижу!

Лукиллиан поспешно кивает. Ему страшно касаться кружевного свертка, он и сам пока не понимает, почему. Но еще больше его пугает то, что ребенка сейчас схватит его нетрезвый сын – и обязательно уронит!

Он берет ее на руки. И в этот миг, когда он впервые прижимает ее к себе, все становится на свои места. Чувство, что ворвалось в его душу, – любовь, но другая, не такая, как раньше. Он любил своих родных, любил своих женщин и своих детей. Однако он никогда еще не сталкивался с такой абсолютной, всепоглощающей и всепрощающей любовью. Он уже знает, что обречен любить этого ребенка, что бы она ни сделала, сколько бы разочарований ему ни принесла, и эта любовь спасет его, искупит все грехи, которых в его прошлом осталось немало.

Хотя вряд ли она будет испытывать или разочаровывать его. Он держит ее на руках, такую нежную, розовую, хрупкую, и чувствует силу, присущую разве что прародительнице их клана. Он смотрит в младенчески серые глаза и знает, что однажды они станут чайно-карими, совсем как у него.

Он держит на руках свое бессмертие, свое величайшее наследие. Лукиллиан уже свыкся с мыслью, которая раньше так пугала его: однажды он умрет. Он привык думать, что исчезнет, канет в Лету, и его больше не будет. Но теперь он понимает, что сам он умрет – но то, чем он был, продолжит существовать. Его дела, мысли и желания перейдут к этой девочке, а она подхватит их и понесет вперед, чтобы однажды тоже передать кому-то, и с ее помощью его воля не умрет никогда.

Она будет продолжением его, вот так уж странно получилось. Не его старший сын, что-то кричащий гостям, не другие его дети. Она, только-только вошедшая в мир. Лукиллиан чувствует, что связан с нею тысячами невидимых нитей, прошивших его насквозь. И она это знает! Пока весь дом гудит, вопит и хохочет, она молчит, и Лукиллиан молчит. Она не плакала при рождении – удивительный дар, который уже говорит о многом. Она устремляет на Лукиллиана серьезный взгляд бесцветно-серых глаз и смотрит, запоминает, узнает. В поместье Арма сейчас только двое молчат – он и она.

– Дитя необходимо наречь, – напоминает о себе секретарь клана, заглянувший в комнату. Ну конечно. Традиция велит дать ребенку имя в первые минуты жизни.

Лукиллиан неохотно протягивает младенца своему сыну; его руки дрожат. Он не хочет отпускать ее, хочет продлить миг первого знакомства со своим будущим. Но сын не берет сверток, он снова смеется и с пьяной бравадой бьет отца по плечу.

– Пап, знаешь, что? У меня для тебя подарок! Помнишь, сколько подарков я зажал на твой день рождения и на Новый год? Тебе ж нечего дарить! Но сейчас я рассчитаюсь за все, да еще наперед! Я позволю тебе дать имя моему первенцу!

– Ты уверен? – смущается Лукиллиан. – Это великая честь…

– Да ладно тебе! Всего лишь имя! Не понравится – сменит!

Лукиллиан едва не высказывает все, что о нем думает, но сдерживается. Вот поэтому он никогда не был близок с сыном. Его наследник, плоть от плоти, не мог понять слишком многого.

А она поймет. Ему кажется, что она улыбается ему, хотя улыбки нет, младенец спокоен.

Лукиллиан снова прижимает ее к себе. Он чувствует, как бьется ее сердечко, пока еще такое крохотное и ранимое – но он защитит ее. Он отдаст ей все, что у него есть, и он уже знает, что будет от этого гораздо счастливей, чем она. Вряд ли он когда-нибудь расскажет ей об этом дне, но сам он будет помнить.

Не сводя глаз со своей наследницы, Лукиллиан говорит секретарю:

– Скажи семье, что родилась леди Сарджана Арма, будущая глава клана.

…Вот, значит, как все сложилось.

Он был счастлив, когда стал правителем семьи, но это счастье получилось блеклым на фоне бесшабашного кутежа его молодости.

Он был счастлив, когда впервые влюбился, но любовь он пил как жизнь – большими глотками, для собственного развлечения, и никогда не позволял ей прорасти корнями в свою душу.