Собственные записки. 1835–1848 - Николай Муравьев-Карсский

Были также здесь у брата Михаила разговоры с министром Перовским о назначении меня на место князя Горчакова, который, слышно было, желал оставить свое место генерал-губернатора Западной Сибири, и которое принять я бы был согласен. Говорили также о генерал-губернаторстве в Восточной Сибири, которого я для себя не желал, и дело это так кончилось без всяких последствий.

Я виделся также с Перовским, старым сослуживцем моим. Его тогда, как и всех в Петербурге, много занимало введение православия в остзейских губерниях, о чем он и много говорил со мною. Государь, по словам Перовского, желал, чтобы дело сие свершилось, но хотел, чтоб его имени в том не было, что затрудняло исполнителей. Перовский говорил мне: «Nous voyons la réalisation des ręves de notre jeunesse ŕ l’égard des Allemands»[140].

Такие суждения казались мне неуместными от лица, столь высокопоставленного. Он сказывал также, что к удивлению его встретил он между русскими много немцев; ибо многие не оправдывали притеснительных мер, предпринятых правительством в сем деле. Много объяснял мне также по сему предмету директор Департамента духовных дел Скрипицын, человек от природы умный, но завлекающийся самолюбием своим, самонадеянностью и повествовательностью. Вообще они все ошибались на счет успеха введения православия между латышами и как бы сами от себя таили уклончивость, которую латыши стали показывать от принятия греческой веры, после мер, принятых правительством к сокращению их ослушания помещикам. Известно, однако же, было, что многие из них, не доверяя более правительству, сожалели о первом шаге, ими не обдуманно сделанном, и, при оставлении ими нашей церкви, наказывались уже по закону, как вероотступники.

К сожалению моему, мог я более и более удостоверяться, что в высшем правительстве нашем не знают о происходящем вне столицы, а там, где и узнают о том, стараются ослепить себя, как бы в свое утешение.

Москва, 18 мая 1848 года

Проведя в Петербурге более 20 дней в приятном кругу родных и среди приветливых сослуживцев моих старых годов, я выехал оттуда в Нарву, где назначено было съехаться всему семейству, раскиданному на пространстве между Митавой и Петербургом. Предположение мое было проехать из Нарвы в Сырец, деревню брата Михайлы, где соединились бы на общем пиру все родные, и оттуда уже пробраться через Новгород в Москву; но братья мои и родные затруднялись отлучаться от своих должностей на 150 верст от Петербурга, почему мы и отменили этот съезд.

В первых числах февраля, в Нарве мы все снова соединились. Я хотел проехать в Новгород прямой дорогой, чтобы миновать Петербург, но на то предстояло много затруднений по недостатку лошадей на проселочных дорогах, а потому должен я был избрать путь через Красное и Царское Село. Но, будучи в Царском Селе, в таком близком расстоянии от Петербурга, я не хотел упустить случая познакомить семейство свое с родными, почему немедленно послал к ним в Петербург повестку с приглашением к себе.

Утром другого дня я воспользовался, чтобы видеть знаменитый музеум государя древнего оружия и рыцарских доспехов[141]. Возвратившись в трактир, где я остановился, я нашел у себя уже значительный съезд, который поминутно увеличивался, так что вскоре собралось у меня 22 приезжих родных, в числе коих были братья Александр, Михаил, Корсаковы, Муравьевы. Мы отобедали вместе и провели время самым приятным образом до вечера. Никакая посторонняя мысль, кроме самой искренней дружбы никого из нас не занимала. Много радовались дети и племянники наши, имевшие случай познакомиться и сблизиться. Все уехали в Петербург по железной дороге. Мы ночевали и на другой день поехали в Москву. В Новгороде виделись мы с Ховеном, переведенным туда на место губернатора из Воронежа.

С неприятным чувством подъезжал я к Москве, где, вместо удовольствий, встреченных мною во время всей поездки моей, ожидал я только хлопоты и скуку. Дела Е. Ф. более всего затрудняли меня. Несчастное расположение этой умной женщины, может быть, было последствием многих горестей, через которые она прошла. Обладая большим движимым и недвижимым имуществом, она желала утвердить оное за внуками своими и оставшимся у нее сыном; но одна из внучек ее (дочерей сосланного в Сибирь сына ее Никиты) была сумасшедшая[142], другая лишена всех прав наследства; второй сын ее Александр, хотя и освобожден от звания каторжника и определен канцелярским служителем в Тобольске, но также не имеет никаких прав на наследство[143]. С другой стороны, законные наследники ее, Челищевы, имевшие после сумасшедшей внучки право на имение ее, могли после смерти ее простирать иски свои на опеку над сумасшедшей, которой положение бабка не решалась обнаружить.

Мысль ее была продать на чье-либо имя имения свои при жизни своей, чтобы достояние сие не перешло в руки Челищевых. Несколько раз приступала она к сему, избирая меня действующим лицом, и всякий раз отступала от своих намерений, не объявляя никому причины своего недоверия.

К скучному пребыванию моему в Москве присоединялись еще другие неприятные обстоятельства. Слуга мой, старый и лучший из сопровождавших нас в сем путешествии, занемог. Я жил с семейством в трактире, что мне стоило очень дорого. Многие навещали меня; но силы мои истощались, и пока комната моя наполнялась людьми, коих часто и видеть не хотел бы, я слышал за перегородкой бред и стоны умирающего спутника своего и провел несколько ночей оттого без сна. Видя, что болезнь его, белая горячка, усиливалась, я решился отправить его в госпиталь и поскорее выбраться из Москвы, откуда и выехал уже в первых числах марта. Слуга мой прибыл ко мне в деревню уже в июне месяце.

Наконец, мы выехали из Москвы, к всеобщей нашей радости, в Тулу, где остановились на одни сутки, чтобы видеться с Н. Н. Муравьевым. Тут виделся я со старым знакомым моим Мазаровичем, человеком умным и добросовестным. Дома с нетерпением ожидал меня управляющий имением, старый сослуживец мой Кирилов.

Лето 1847 года провел я мирно и благополучно в своем уединении, продолжая обыкновенные занятия мои по хозяйству, чтение и изучение языков еврейского и латинского. В течение лета получено было известие о кончине за границей свояченицы моей Софьи Григорьевны Чернышевой-Кругликовой; семейство ее с Иваном Гавриловичем возвратилось в Петербург; но вскоре, осенью, узнали мы, что и Иван Гаврилович скончался. Положение сирот беспокоило жену мою, и я согласился отпустить ее в Петербург со старшей дочерью. С меньшими дочерями остался я зимовать в Скорнякове, где имел усердную при детях помощницу в поступившей к нам в дом в августе месяце гувернантке-швейцарке m-lle Farron.