Ложная память - Дин Кунц

Хотя Дасти знал все, что тогда произошло, в подробностях, Марти захотелось еще раз поговорить об этом пожаре. Сейчас у нее остались от отца одни лишь воспоминания, и, перебирая их, она одновременно освежала в памяти.

— Когда приехали пожарные, здесь уже был настоящий ад. Они и не надеялись быстро справиться с огнем. Улыбчивый Боб входил туда четыре раза, четыре раза побывал в пламенном, дымном адском жерле, и каждый раз выходил обратно. Он меньше кого бы то ни было годился для этого, но он каждый раз выходил вместе с людьми, которые в ином случае не смогли бы выжить, кого-то он нес на себе, кого-то вел. Один раз он вывел целую семью из пяти человек, их ослепило дымом, окружило огнем, они заблудились, растерялись, но он вышел вместе с ними, все пятеро были в целости и сохранности. Там были и другие герои, каждый человек из каждого пожарного расчета, но никто из них не мог держаться так, как он, глотать едкий дым, словно ему это доставляло искреннее удовольствие, направляться в убийственный жар с таким видом, будто идет в сауну, просто раз за разом повторять это — но ведь таким он был всегда. Всегда. Благодаря ему спасли шестнадцать человек, прежде чем он потерял сознание и его увезли отсюда в машине «Скорой помощи».

Когда той ночью Марти вместе с матерью торопилась в больницу, а потом сидела у постели Улыбчивого Боба, она пребывала под гнетущей тяжестью страха, которая, как ей казалось, должна была вот-вот сокрушить ее. Его лицо, ярко-красное от ожога первой степени. И испещренное черными точками: частицы сажи оказались настолько глубоко вбиты в поры кожи, что их было очень непросто смыть. Воспаленные, налитые кровью глаза, один раздулся и закрывается веком лишь наполовину. Брови и почти все волосы опалены, а на шее сзади еще один ожог — второй степени. Кисть левой руки и предплечье, глубоко порезанные стеклом, зашиты и перевязаны. И голос такой страшный — грубый, осипший, слабый, — никогда прежде у него не было такого голоса. Из его горла с трудом исходили хриплые слова, а вместе с ними и кислый запах дыма, его дыхание все еще хранило запах дыма, дымное зловоние продолжало исходить из его легких. Марти, которой тогда было тринадцать лет, только тем утром почувствовала себя взрослой и нетерпеливо требовала от мира, чтобы он признал за ней это новое качество. Но там, в больнице, рядом с тяжело пострадавшим Улыбчивым Бобом, она внезапно ощутила себя незначительной и беззащитной, столь же беспомощной, как четырехлетняя малышка.

— Он взял меня за руку своей здоровой правой рукой, но был настолько измучен, что с трудом мог удерживать мою ладонь своими пальцами. И тем ужасным, дымным голосом он сказал: «Эй, мисс М», и я ответила: «Эй». Он попытался улыбнуться, но его лицо было сильно повреждено, так что вышла невероятная улыбка, которая нисколько не могла ободрить меня. Он говорит: «Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещала» — а я только киваю, потому что, боже мой, я пообещала бы ради него что угодно, даже отрезать себе руку, и он наверняка знал об этом. Он хрипит и сильно кашляет, но все же выговаривает: «Когда ты завтра пойдешь в школу, то не хвастайся тем, что, мол, твой папа сделал то, твой папа сделал это… Тебя будут расспрашивать, будут повторять то, что обо мне расскажут в новостях, но не грейся во всем этом. Не грейся. Расскажи им, что я лежу здесь, ем мороженое, придираюсь к медсестрам, в общем, развлекаюсь, как могу, стараясь набрать как можно больше на больничный счет, прежде чем здесь догадаются, что я купаюсь в золоте».

Эту часть истории Дасти услышал впервые.

— Но зачем ему нужно было заставлять тебя давать такое обещание?

— Я тоже спросила его об этом. И он сказал, что у всех ребят в нашей школе тоже есть отцы, и они все считают своих отцов героями или ужасно хотят так считать. И большинство из них, согласно папиным словам, или же действительно были героями, или же могли ими стать, если бы им выпала такая возможность. Но они были бухгалтерами, продавцами, механиками, клерками, и им не хватило везения, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте, как это случилось с моим папой благодаря его работе. Он сказал: «Если кто-то из детей придет домой и посмотрит на своего отца с разочарованием из-за того, что ты хвасталась мною, то, значит, ты совершила низкий поступок, мисс М, а я знаю, что ты не станешь совершать низких поступков. Ты — никогда. Ты персик, мисс М. Ты самый настоящий персик».

— Счастливая, — восхищенно сказал Дасти, помотав головой.

— Ведь он что-то представлял собой, а?

— Да уж.

Благодарность, которую ее отец получил от отдела пожарной охраны за храбрость, проявленную той ночью, была у него не первой и не стала последней. Прежде чем рак сотворил с ним то, чего не смогло сделать никакое пламя, он успел набрать побрякушек больше, чем любой иной пожарный в истории штата.

Он настаивал на том, чтобы благодарности и награды ему вручали чуть ли не тайно, без церемоний и официальных сообщений для печати. Согласно его образу мыслей, он делал только то, что должен был делать, за что ему платили зарплату. Кроме того, любой риск и травмы — все это было совершенной мелочью по сравнению с тем, через что он прошел во время войны.

— Я не знаю, что происходило с ним во Вьетнаме, — сказала Марти. — Он никогда не говорил об этом. Когда мне было одиннадцать, я нашла на чердаке его медали в коробке. Он сказал мне, что получил их за то, что печатал на машинке быстрее всех в штабе дивизии, а когда я категорически отказалась в это поверить, то он сказал, что во Вьетнаме часто устраивали конкурсы поваров и он испек совершенно невероятный кекс. Но даже в одиннадцать лет я знала, что даже за самый потрясающий кекс в армии не дают множества «Бронзовых звезд». Я не знаю, был ли он, когда поехал во Вьетнам, таким же прекрасным человеком, каким пришел оттуда, но по некоторым причинам я считаю, что, возможно, он стал лучше благодаря тому, что ему довелось пережить, что именно это сделало его таким скромным, таким нежным и таким щедрым — и преисполнило такой любви к жизни и к людям.

Бриз раскачивал гибкие перцевые деревья и мелалевкасы, а жакаранды горели лиловым цветом на фоне сереющего неба.

— Я чертовски тоскую без него, — сказала она.

— Я знаю.

— И еще, чего я так боюсь… из-за этой сумасшедшей истории, происходящей со мной…

— Ты разделаешься с нею, Марти.

— Нет, я не о том. Я боюсь, что из-за этого… из-за этого я сделаю что-то такое, что окажется недостойным его.

— Это невозможно.

— Ты не знаешь, — сказала она, содрогнувшись всем телом.

— Я знаю. Это невозможно. Ты — дочь своего отца.

Марти с удивлением обнаружила, что в состоянии улыбнуться, пусть даже кривой чуть заметной улыбкой. Фигура Дасти перед нею расплылась, и, хотя она изо всех сил стиснула дрожащие губы, все же почувствовала в уголке рта вкус соленой влаги.

* * *

Они поели в автомобиле на стоянке за рестораном быстрого обслуживания.

— Никаких тебе скатертей, никаких свечей, никаких ваз с цветами, — сказал Дасти, с удовольствием уплетая сандвич с рыбой и жареную картошку, — но следует признать, что вместо этого мы имеем прекрасный вид этого мусорного бака.