Никто, кроме президента - Лев Гурский

Технически я мог бы уже убить его не раз. Например, я сумел бы переломить ему шею, когда он валялся на лестнице без сознания. Но разведчик и мясник – немножко разные профессии. За всю жизнь мне случилось уничтожить двоих. Один был драгдилер и полицейский стукач из Гвадалахары, на редкость грязный тип. Второй – сутенер из Эль-Пасо, тоже порядочная мразь. Тех двоих мне даже дразнить не понадобилось. Оба раза я защищался.

– Все, конец, – сказал я, внимательно глядя на Собаковода. – Кранты. Финиш. Точка. И конец не только лично тебе, Фокин, поскольку я сейчас тебя убью. Кончено с вами всеми. Я ведь недаром, как ты догадался, сейчас в «Останкино» на «Угадайке». Это шоу смотрит полстраны. Минут через сорок я обращусь к зрителям и расскажу им о ваших делах. И никакого царя Павла Второго в России не будет никогда.

Я заметил, что Фокин начинает потихоньку то напрягать, то расслаблять мышцы. Он подбирался, группируясь для удара.

– С огнем играешь, Па-а-а-аша… – Голос Собаковода был похож на змеиное шипение. – Деток своих не жалко, а? Как только ты высунешься в эфир, их же на конфетти порвут, обещаю тебе. У моих парней четкий приказ…

От таких слов ненависть внутри меня чуть не перехлестнула через край, но я усилием воли сумел ее удержать.

Терпение, терпение: видишь, он тоже на взводе. Он должен броситься первым.

– Обещаешь? Ты? – Надеюсь, моя ухмылка вышла максимально оскорбительной. – К тому времени, как я выйду в эфир, ты уже будешь трупом. О чем я незамедлительно расскажу. И ты думаешь, кто-то захочет выполнять приказы трупа? Или ты надеешься на своего напарника, на Соловьева?.. Да, Фокин, представь, о нем я тоже знаю… Ты сам-то веришь, что музыкантик хоть пальцем тронет моих детей? Я же его помню, этого крысеныша. Он трус. Он даже своим гаммам учил их с оглядкой – куда уж ему в убийцы?

Я нарочно ничего не сказал ему о Лаптеве и о том, что мои Слава с Настей уже, наверное, свободны. Промолчал я из суеверия, но не только. Чем меньше Фокин знает о моих союзниках, тем лучше. Пусть он поверит, что, убив меня, сможет выкрутиться. Гляди на меня, Собаковод, гляди внимательней. Видишь, я теряю бдительность. Если ты бросишься на меня, ты можешь одолеть, ну попробуй, рискни. Тебе же отступать некуда.

– Ты, Паша, кое-чего не зна-а-а-ешь, – протянул Фокин. Он уже напружинился и еле заметно изготовился к прыжку. – Ты зря думаешь, что нас, главных, двое. А нас трое. И у третьего, ты уж мне поверь, рука не дрогнет…

– Врешь ты, Фокин, – почти ласково сказал я. – Вас не может быть трое. Такая дубина, как ты, не умеет считать до трех…

И тут, наконец, Собаковод, оттолкнувшсь от пола руками и ногами, прыгнул на меня. Прямо из своего сидячего положения – по прямой траектории, под углом в сорок пять градусов.

Похоже, он хотел всем своим весом вдавить меня в стену. Но я был начеку и поэтому увернулся. Хотя и недостаточно: левое мое плечо он все-таки задел по касательной… Черт, больно! Но если бы я не тренировался все это время, было бы стократ больней.

– Ты прыгаешь, как жаба, – сообщил я Фокину, который врезался корпусом не в меня, а в стену. – Тебе не тузиков с полканами надо было дрессировать, а жаб… Ну куда ты убежал? Там стена. Я здесь. Ку-ку! Здесь я, Фокин, здесь! И не называй меня Пашей: мы с тобой, сволочь, вместе гусей не пасли.

Физически наши шансы были примерно равны: и у меня, и у него из всех видов оружия – голые руки. И у обоих хладнокровия уже ни на грош. Но теперь моя ненависть была мне только на руку. Так что когда Фокин, мрачный, окровавленный, как раненый мулетой бык, с неожиданным проворством отлепился от стены и стремительно попер на меня, я уже созрел. Я понял: пора! И позволил себе вспомнить обо всем – особенно о тех кадрах, на которых вертолет с яркой вспышкой взрывается в черно-синем ночном воздухе. И о лице Фокина, с которым он цедит: «Допрыгался, Паша? Хочешь, чтобы детки отправились за мамочкой? Можем устроить…» И вспомнив, я разрешил себе отвернуть все клапаны до упора…

Я перестал быть Павлом Петровичем Волиным. Я превратился в один большой сосуд с ненавистью, у которого наконец открыли крышку.

Это было похоже на долгожданный нефтяной фонтан, только забивший откуда-то из глубины груди. На истребитель, сумевший на огромной скорости вывернуть в небо из немыслимо крутого пике. На могучее цунами, которое – после томительно долгого отступления вглубь моря – теперь с ревом возвращает свое и забирает чужое.

Самой схватки я решительно не помню. Из моей памяти кто-то вырезал несколько секунд. Когда я снова ощутил себя не фонтаном, не цунами, а Волиным, то обнаружил, что мои ладони в крови и кровь не моя. Неподвижный тюк Фокин лежал, уткнувшись в красные ступеньки лестницы, и я постарался не думать о том, что у него теперь вместо лица.

Чувствовал себя легким, опустевшим и слабым. Мне хотелось найти где-нибудь диванчик, лечь и проспать несколько суток. Но отдыхать сейчас было нельзя.

Первым делом я прокрался по коридору мимо дверей в студийный павильон, где дети шумно и весело угадывали меня. Нашел туалет. Тщательно вымыл руки. Отыскал в пустой режиссерской комнате несколько старых газет, вернулся на лестничную площадку и накрыл тело Собаковода. На мое счастье, в той же режиссерской нашлась длинная железная цепь с замком. Не знаю, для чего она была нужна телевизионщикам, но мне она в любом случае была нужнее: ею я тщательно заблокировал здешний выход на лестницу. Не хватало еще, чтобы кто-то из детей случайно увидел труп!

Часы на руке тикали, как ни в чем не бывало; до конца второго раунда оставалось довольно много времени. Потом будет последняя рекламная пауза, за ней раунд третий и мой выход. Следовало еще раз обдумать выступление. Но, прислушиваясь к детским возгласам из-за дверей, я думал, конечно же, о другом. О тех детях, которых не было сейчас рядом со мной. О Славе и Настеньке. Фокин навсегда сгинул, но спокойствие не наступало. Я не знал: успел ли этот Лаптев? Нашел ли он моих на соловьевской даче? А вдруг их держали все-таки не там? Вдруг кто-нибудь из шестерок Фокина решил напоследок поиграть в героя?

Но больше всего меня мучили последние слова Собаковода. А что, если он не соврал? Что, если в их команде и вправду есть кто-то третий, на которого у меня нет вообще ни-ка-ких данных?

Чтобы сделать историческое открытие, человеку надо быть немножко чайником. Как археолог-любитель Генрих Шлиман, который однажды поверил Гомеру и затеял какие-то идиотские раскопки на месте начисто выдуманной – так сто раз казалось профессиональным археологам! – Троянской войны. Вначале над купчиной Шлиманом просто ухохатывались. Но он, полный дилетант, одолел всех профи одной левой, потому что повел себя неразумно. Древний город нашелся. Все совпало. Часть золотой коллекции Приама, фрагменты доспехов Гектора, погребение Ахилла, деревянные куски циклопического коня – это и другое обнаружилось именно там, где завещал великий слепой. Если бы в позапрошлом веке имелся теперешний археологический инструментарий, дилетант Генрих отыскал бы, наверное, даже огрызок знаменитого яблока Париса.