Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

– Увидишь! – снова сказал Сергей с непонятной улыбкой на лице. – Послезавтра будем репетировать.

– Ты же говоришь, что спектакль готов… А как же я? Мне-то что делать? – совершенно растерянно спросил я даже не Сергея, а Татьяну и неизвестного мне режиссёра.

– А мы… – сказал Сергей, остановился, повернулся ко мне и положил руку на моё плечо, как во время посвящения в рыцари коленопреклонённому витязю кладут на плечо меч. – А мы… – повторил Сергей торжественно, – займёмся твоими номерами… Самостоятельно! Вот так-то, сэр! – на этих словах он засмеялся, почти зажмурив глаза.

Такой был у Сергея юмор. И такой у нас получился разговор. Огромный разговор. Мы расстались друзьями в полном смысле этого таинственного слова.

На следующий день я заехал в университет, нашёл Сергея. Но он был чем-то занят и озабочен. Сергей дал мне книжку Антонена Арто «Театр и его двойник», настоятельно посоветовал её прочесть и поспешил по каким-то университетским делам.

– Запускай мозги! Это надо делать как можно скорее… Чтобы они полностью заработали… Надо из них вытряхивать весь флотский балласт. Уж поверь, я знаю, о чём говорю… До завтра, – сказал он и быстро ушёл, широко шагая длинными, прямыми донкихотскими ногами.

Я же сходил в библиотеку и взял толстый журнал с романом Чингиза Айтматова «Плаха». Я так давно не был в моей любимой библиотеке, что заметил, как и насколько выросли растения в горшках, стоящих у окон читального зала. Мне захотелось расположиться в нём и сразу начать читать. Я полагал важным успеть ознакомиться с книгой, по которой в моей студии поставил спектакль некий режиссёр.

Моё привычное место в дальнем левом углу было свободно. Я прошёл к нему, уселся и попробовал углубиться в чтение. Раньше это быстро и славно получалось именно в читальном зале. А в этот раз не вышло. Я не мог запустить процесс чтения. Сбивали мысли об ощущении траты времени. Я тогда не знал, что того умиротворения и упоения, которое само собой возникало от чтения в читальном зале, мне уже больше испытать не придётся.

Решив, что виноват не мой беспокойный ум, а Чингиз Айтматов, я попытался почитать Антонена Арто, выданного мне Сергеем. Но с ним получилось ещё хуже. То есть совсем никак.

Сергей Везнер был старше меня на полтора года, но мне самому он казался много взрослее. Высокорослые часто кажутся старше. И вёл он себя взрослее… И говорил взрослее своего возраста.

Он родился в каком-то небольшом городке Кемеровской области, не помню, в каком именно. Откуда в том городе взялись люди с немецкой фамилией, он не говорил, а может быть, и не знал. В Сибири много людей с немецкими фамилиями и вообще кого только нет.

После того как Сергей поступил в университет, его родители, совсем простые люди, переехали жить и работать в Новосибирск. Но Сергей решил остаться в Кемерово и не переводиться. Это было необычно. По сравнению с Новосибирском, Кемерово – маленький провинциальный город с куда более суровыми нравами. Но филологический факультет Кемеровского университета был много лучше и представительнее аналогичного новосибирского.

А такой кафедры теории литературы, какая была у нас на филфаке, не было вообще нигде. Когда-то на той кафедре со всей страны собрались крупнейшие и просто большие литературоведы мирового уровня и масштаба. Так уж случилось. Всё съехались на зов основателя кафедры блистательного Н. Д. Тамарченко.

Сергей с первого курса влюбился в теорию литературы и остался в Кемерово. Он записался в семинар великого В. И. Тюпы и определённо связывал своё будущее с литературоведением.

Ещё Сергей писал стихи. Много. Каждый день. И он читал стихи постоянно. Много знал наизусть самых разных поэтов. Читать же их вслух, декламировать, Сергей не мог. Даже свои. У него была странная дикция. Многие люди его частенько переспрашивали. Он говорил чересчур быстро и слитно. А если старался говорить отчётливо и внятно, то слишком подробно и крупно артикулировал, как будто исполнял некие упражнения на развитие мимики и речи. Зато рассказывал Сергей про стихи великолепно. Он их слышал и чувствовал особенно, как будто у него был отдельный, неизвестный остальным орган, специально предназначенный для восприятия поэзии.

Сергей жил в пятиэтажном студенческом общежитии, которое соединялось с основным зданием университета переходом. То есть на занятия студенты из общаги могли ходить чуть ли не в тапочках. Филологи размещались на четвёртом этаже. На нём было пятьдесят комнат. Из них парни занимали только пять. Остальное было девичье царство. Жили в комнатах в основном по четыре человека, только особо одарённые – по три.

Условия в общаге были спартанские. В комнатах туалетов и даже умывальников не существовало. На каждом этаже было по два туалета – мужской и женский – и два умывальника. В туалетах стояла плотная вонь и жуть, умывальники были просто страшные. Душ для всех этажей находился внизу здания. Но девчонки умудрялись оставаться чистыми, опрятными и даже нарядными, хотя стирали одежду и бельё в тазиках по комнатам. А вот многие парни из общаги ходили чаще всего помятыми и взъерошенными.

Сергей же всегда был безупречно наглажен и аккуратен. Гардероб его был весьма ограничен или можно сказать – скуден. Денег ему здорово не хватало. Думаю, что Сергею приходилось экономить на еде. Но держался он так, что ни о чём таком и заподозрить было нельзя.

Жил он на филологическом этаже в комнате № 38. С незапамятных времён эта комната была мужской. В ней обитала исключительно мужская элита филфака. Стены этой комнаты видели и слышали такое, что возле двери с номером 38 впору было бы установить бронзовую памятную табличку.

Эта комната знала разные эпохи. Какой-то период времени в ней могли жить только тихие и уравновешенные, настроенные исключительно на учёбу студенты, намеренные стать кандидатами и докторами наук, а потом им на смену могли прийти сразу четыре молодых мужика, прошедших армию или другую суровую жизненную школу. То в 38-й комнате царили пуританские нравы, чистота и аккуратность, а то наоборот – дым коромыслом и груды бутылок под кроватями. Но никогда дух филологии не покидал это мужское логово.

В бытность мою на первом курсе один обитатель 38-й комнаты, студент четвёртого курса, был безжалостно отчислен. Совсем не за успеваемость. Этот студент имел обыкновение, напившись пьяным, стоять в коридоре общежития, декламировать во весь голос лирические стихи и всех проходивших девушек ловить и целовать либо в щёку, либо лобызать им руки. Коридор был узок, и без поцелуя никто не мог пройти. Про эту его страсть все знали, никто на это не жаловался. Но в один вечер наш романтик, выпив обычную свою дозу, вышел на охоту и громко, нараспев читая стихи Есенина, на свою бедную пьяную голову остановил и, не разобрав впотьмах коридора, кто перед ним, дважды поцеловал председателя студенческого профсоюзного комитета филологического факультета, строгую, белёсую, одинокую аспирантку… Весь факультет его защищал. Все говорили, что он шалил в лучших традициях и как настоящий филолог. Но с профсоюзами шутки плохи. Его отчислили.

Именно в 38-й комнате произошёл случай, который долго передавался из уст в уста, как пример беззаветной преданности студентов филфака идеям литературоведения. То происшествие, безусловно, доказывает и иллюстрирует особую атмосферу, которая во времена оные царила на филологическом факультете Кемеровского университета. Я знал участников той истории. Они остались добрыми приятелями и, как бы ни извивалась жизнь, не расстались с филологией.