Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Один из них писал диплом по Пушкину, а другой – по Батюшкову. Учились они в одной группе и жили в одной комнате с первого курса. По окончании четвёртого после сдачи экзаменов в 38-й комнате случился… назовём это банкетом, во время которого возник пьяный литературный, сугубо филологический спор.

Тот, кто занимался Батюшковым, поднял тост за своего любимого поэта и предложил выпить за Константина Николаевича как за первого русского поэта, который начал писать на том живом языке, который принято считать пушкинским, и что если бы не было Батюшкова, то ещё неизвестно, каким бы был Пушкин и был бы он вообще…

Тот, кто занимался Александром Сергеевичем, отказался пить такой тост и заявил что-то в том духе, что все, кто был до Пушкина, даже имевшие на него влияние, всё равно поэтические пигмеи, а их поэзия известна только специалистам. Ещё он обидно высказался о том, что Пушкин за короткую, но яркую жизнь успел сделать столько, что полностью изменил всю литературную жизнь России, а Батюшков, который намного пережил Пушкина, хотя родился значительно раньше, написал всего ничего, да и то фигню.

Поклонник Батюшкова на это имел сообщить, что Константин Николаевич воевал в двух кампаниях ещё до Отечественной войны 1812 года, в то время, когда Пушкин ходил под себя. И если бы Александр Сергеевич повоевал столько, сколько Константин Николаевич, то не был бы вспыльчивым, спесивым и не стал бы драться на глупой дуэли как дурак, а смог бы прожить подольше и, возможно, написал что-нибудь стоящее.

В итоге этой полемики один ударил другого по голове то ли стулом, то ли бутылкой, об этом история умалчивает, а другой успел нанести оппоненту пару ударов вилкой в грудь. Обоих увезли на одной карете скорой помощи. Милиционеры, которые разбирали этот случай, посчитали необходимым назначить и тому и другому психиатрическую комиссию. Кемеровские милиционеры не могли понять, из-за чего два студента, характеризуемые с места учёбы как хорошие, нанесли друг другу столь серьёзные и опасные травмы.

То есть были времена, когда филфак Кемеровского университета был одним из лучших в стране, особенно в области литературоведения.

К тому моменту, как мы познакомились с Сергеем Везнером, он уже больше года жил в 38-й комнате и был там главным. Он установил в комнате свой порядок.

Этот порядок не был диктатурой и близко. Сергей был противником любой диктатуры даже в мелочах. В 38-й комнате просто был заключён договор между всеми в ней проживающими, а подготовил этот договор и озвучил Сергей.

Он на дух не переносил алкоголь и не без презрения относился к состоянию опьянения как к таковому. На этом основании пьянки в комнате исключались. Даже пиво выпить было при Сергее нельзя. Прийти откуда-то пьяным не возбранялось ни капельки, главное, чтобы никому не мешать и никого с собой по пьяни не приводить. Особые случаи, типа дня рождения, обсуждались заранее, чтобы тот, кто не хотел присутствовать, мог придумать, куда можно уйти.

Гости не запрещались, но об этом надо было заранее оповестить, особенно о родителях или девушках. Сам Сергей соблюдал все эти правила строже всех. Он категорически не терпел нарушения чьей-то свободы.

Однажды Сергей узнал, что в комнате, в которой проживали первокурсники, один из них, недавно вернувшийся из армии, устроил чуть ли не армейский уклад. Кто-то ему носил чай, кто-то писал конспекты, кто-то за него мыл полы. Сергей по этому случаю не сделал много шума, не сообщил в деканат. Он устроил маленькое собрание всех студентов мужского пола нашего факультета, и мы попросили зарвавшегося мерзавца покинуть общежитие по собственному желанию. Впрочем, по тому парню было видно, что он попал на филфак случайно и ему лучше было отвалить как можно раньше.

Но Сергей при всём своём щепетильном отношении к соблюдению хороших и предупредительных отношений не был безрассуден. Случались буйные ночи в общаге, когда в неё вваливались пьяные студенты политеха. Они приходили, как правило, в поисках какой-нибудь знакомой одного из компании. Девчонки в общаге университета жили в основном на четвёртом и пятом этажах факультетов иностранных языков и филфака. Пьяные политехники ходили, орали, стучали во все двери, иногда двери вышибали. Если встречали студентов или вламывались в мужские комнаты, то случались избиения… В такие ночи Сергей, понимая всю свою беспомощность и бессилие, не лез на рожон, а, наоборот, тихонечко сидел в своей комнате, переживая унизительные чувства. Однако он знал, что ничего страшного не случится. Какая-то дура пофлиртовала с придурком из политеха, потом поссорилась с ним, вот он и решил поговорить. Так что, если её найдут, то состоится долгий и бессмысленный разговор с битьём кулаком в стену, визгом и пощёчинами, а если её не найдут, то сильно никого не обидят. Про изнасилование никто даже не помышлял.

Сергей не курил и не позволял курения в комнате. Мыли пол в 38-й по очереди. Сергей делал это лучше других. Это я от других и слышал. Везнер не настаивал на идеальной чистоте и на немецком порядке. Сам он не был сумасшедшим аккуратистом. Но кровати все жильцы комнаты заправляли. Заправляли как хотели, как могли, но расправленными не бросали.

В той комнате не было красиво или уютно, но было хорошо. Четыре старые железные койки стояли вдоль стен, посреди комнаты располагался длинный общий стол. Он занимал почти всё пространство между койками. На окне висели какие-то однотонные мятые шторы. Под потолком болталась лампочка без плафона или абажура. У каждого жильца была своя лампа над кроватью, полочка книг и тетрадей, а весь остальной скарб размещался под койками.

Я любил бывать в той комнате, хотя ни за что не захотел бы жить в ней. После службы я стал ценить комфорт и плоды цивилизации высоко и осознанно. Но в 38-ю комнату я заходить любил. Там сами стены были пропитаны настоящим филологическим духом.

Когда я впервые побывал в комнате у Сергея, то сразу это почувствовал. Он показал мне свою койку – правую от окна. На полке над ней книги стояли в ряд, а под кроватью всё было сложено, как идеально собранный тетрис.

Между кроватью и окном на стене я увидел странную, наклонённую вниз полочку примерно на высоте моей шеи. Я поинтересовался, что это. Сергей ответил, что он себе сделал такой столик, чтобы работать и писать за ним стоя. Он прочёл, что Гоголь так работал, и решил попробовать. Сергей сказал, что пока ему нравится.

Но вернёмся к Чингизу Айтматову и роману «Плаха».

Мне стоило значительных усилий заставить себя читать это произведение. Прежде мне довелось прочесть только его повесть «Белый пароход» и посмотреть фильм по этой повести. После прочтения и просмотра я для себя причислил Айтматова к тем авторам, которых можно читать только по крайней необходимости. Он у меня оказался в компании с Короленко, а повесть «Белый пароход» легла в моём сознании на полку рядом с повестью «Дети подземелья».

Но прочесть роман «Плаха» было крайне необходимо. И я его прочёл. Кусками. Вычитывал фрагменты. Я наделал в нём дырок, как в голландском сыре. Это было трудно, почти невыносимо… Какие-то сайгаки, волки, степи, наркотики, герои с трудными надуманными именами. Всё многозначительно, серьёзно и изнурительно длинно.