Ответный темперамент - Анна Берсенева

Мама удивилась довольно бесцеремонно – Ольга даже взглянула на нее с укоризной. Но Герман, кажется, этой бесцеремонности не заметил. Или не обратил на нее внимания. Несмотря на свою потрясенность, Ольга отметила, что он очень точно держится с разными людьми, хотя бы с мамой и с Нинкой. Как он держится с ней, она не понимала.

– Теперь, может быть, и впечатляет, – ответил он. – Но на протяжении биографии мне казалось, что все получается само собой. Я думал заниматься наукой. Но мама заболела, надо было ей помогать – естественно было приехать домой и начать работать. Потом она умерла. Потом я понял, что если еще месяц проживу вне Москвы, то в сарае веревку через балку перекину. Мне такой вариант развития событий не понравился, и я вернулся в Москву.

– А говорят, что вы на Дальнем Востоке работали, – сказала мама.

– Работал. Два года. В международной экологической миссии. Потом стажировался в Америке. Потом вернулся в Москву снова. И профессор, у которого я когда-то писал диплом, предложил мне клинику в Малом Ржевском, он там оперировал. То есть тогда это была не клиника, а развалины. Даже то, что это особняк восемнадцатого века, никого не привлекало: он вот-вот должен был рухнуть.

Герман говорил ровным тоном, но Ольга физически чувствовала, как тяжело ему говорить, каких усилий стоит завершать фразы. Он действительно устал, теперь это было очень заметно. Темные полукружья у него под глазами потемнели еще больше, и казалось, что все его лицо состоит из резких линий.

Ольга даже обрадовалась, когда Нинка его перебила.

– Ивините, я пойду к себе, – заявила она нахально-церемонным тоном, изображая благовоспитанную барышню. – Второе блюдо не буду: я на диете. А биографии великих – не мой жанр. Возможно, в «ЖЗЛ» потом про вас почитаю.

Нинка ушла. Мама убрала супницу и поставила на стол жаркое в глиняном горшке.

– Герман! – вдруг вспомнила Ольга. – Вы же мотоцикл за забором оставили. Ужас какой, его уже, наверное, украли!

– Надеюсь, что нет, – сказал он. – Но завести его во двор не мешало бы.

– Пойдемте скорее. – Ольга поднялась из-за стола. – Идите, я сейчас тоже выйду, только ключи возьму.

– Извините, Татьяна Дмитриевна, – сказал он и вышел.

Ольга открыла плоский шкафчик, сняла с крючка ключи от ворот.

– Оля, – сказала мама, когда она уже открывала дверь на улицу, – пожалуйста, подумай о себе. Тебе не восемнадцать лет. В твои годы разочарования губительны. После них невозможно восстановиться.

Не ответив, Ольга вышла из дому.

Герман ожидал возле мотоцикла.

– Сейчас я ворота открою, – проговорила она. – Сейчас, сейчас…

– Оля, – сказал он, – поедемте со мной.

Его глаза тревожно блестели в темноте. Так же, как его глаза, блестела поверх снега талая вода, и от этого Ольге показалось, что его взгляд – отовсюду.

– Да, – сказала она.

Она вышла на улицу в свитере, в котором была дома. Он снял с себя куртку и надел на нее.

– Вы же замерзнете, – сказала Ольга.

– Мы по проселку поедем. Это быстро.

Потом он надел ей на голову шлем, затянул ремешок у нее под подбородком, подергал, хорошо ли затянут. Помог ей сесть на мотоцикл.

– Я никогда в жизни не ездила на мотоцикле, – сказала Ольга.

– Не бойтесь.

– Я не боюсь.

В его доме было так тихо и пусто, что и самого дома как будто бы не было. Наверное, это было хорошо: все внешнее было сейчас лишним, все казалось ненужным. А здесь было – как на льдине.

– Вам холодно? – спросил Герман. – Сейчас потеплеет, я включил отопление.

Ольге не было холодно. Лицо покалывало после езды на мотоцикле по проселку, но она не замерзла. Когда они подъехали к его дому, ей стало страшно жалко, что придется расцепить руки. Всю дорогу она сидела, обняв Германа сзади, и лучше бы эта дорога длилась вечно.

Они стояли посередине полупустой комнаты с книжными полками. Свет падал из окна – там раскачивался под ветром уличный фонарь. От этого по лицу Германа шли то светлые, то темные волны.

– Оля… – Его голос дрогнул. – Я не знаю, что сказать. Все, что скажу, глупо будет, я понимаю. Но что ж… Неважно, как будет. Я тебя увидел – там, в тюрьме, – и понял, что так постороннего человека нельзя увидеть. С таким счастьем. Это что-то да значит. С этим трудно сладить.

– Не надо с этим сладить. – От волнения она сказала неправильно. Его глаза были совсем рядом. – Тебе трудно говорить, да?

– Почему?

– Ты устал. Ты ведь еще утром был… там.

– Оля. – Он улыбнулся. У нее сердце замерло от его улыбки. – Ты про это не думай. Ну, я в диком напряжении сейчас, на взводе, и усталости поэтому не чувствую, понимаешь?

– А мне показалось, тебе трудно было говорить. За столом у нас.

– Не трудно… Просто не могу… ничего лишнего. А все же сейчас лишнее, кроме тебя…

Его голос сорвался на середине фразы, а в конце ее Герман положил руку Ольге на затылок и притянул к себе ее голову. Несколько секунд он всматривался в ее глаза, словно хотел получше в них что-то разглядеть, а потом поцеловал ее. Все время, пока он ее целовал, его рука оставалась у нее на затылке. И все время она из-за этого чувствовала себя младенцем, которого купают, поддерживая головку. Такая большая была у него ладонь, что ее голова лежала в ней, как голова младенца.

Потом она почувствовала, что он опускается вниз и ее увлекает за собою.

– Здесь лечь негде, – сказал он. – Ничего?

– Ничего.

Они легли рядом на ковер. Комната сразу стала большая, как в детстве. Ольга подумала, что с самого детства не лежала на ковре. Мысль была глупая, но у нее сейчас и не могло быть умных мыслей. Она вся дрожала от волнения, пока Герман раздевал ее, и в том же волнении, в той же неостановимой дрожи ждала, пока он разденется сам.

– Ты боишься? – спросил он.

Его губы были возле Ольгиного виска, и она расслышала его слова жилкой, бьющейся на виске.

– Нет.

– Я тебя не обижу, Оля.

– Я знаю.

Они обнялись и замерли. Им надо было послушать друг друга вот так, в неподвижности, в молчании. Это была, наверное, какая-то особенная форма страсти – прямое свойство страсти.

Потом Герман стал ее целовать. Ольга чувствовала к нему так много! Но ослепления, безумия, которого он, может быть, ждал от нее, она не чувствовала. Что-то совсем другое.

– Ничего, – сказал он, опять ей в висок. – Ничего, ничего… Ну, слушай меня.

Сам он слышал ее без слов, и она тоже стала так его слушать.

В нем, во всем его теле очень много всего происходило. Шли какие-то сильные токи от шеи, от плеч, от ног. Пылал лоб, и холодны были виски. Он снова положил руку ей под затылок, чтобы притянуть ее к себе.