Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

Она говорит отворачивая лицо.

— Серафима, что вам из Ожина привезти?

Тон у меня такой бодрый, что самому противно. Пока Серафима обдумывает ответ, я достаю из тумбочки заветную коробку спичек и два индпакета, которые подарила мне в госпитале медсестра. Что можно подарить солдатику, которому, может, еще предстоит воевать? Кто был на передовой, тот знает цену индпакету. Спички — за пазуху, индпакеты — в сидор.

— Если б ты товарища Гупана привез в мешке, вот спасибочко, — отвечает Серафима. — Я б ему, ироду, все бока цепом поотбивала. Из-за него все ночи глаз не смыкаю. К чему такое расстройство нервенной системы на старости лет?

— Я думал, ты уже привыкла.

— Как же, привыкнешь! Только и делов, что молчишь, как будто мышью подавилась.

— Серафима, неню!

— Иди, иди!

— Ну, ты уж слишком его не жалей, — говорит Глумский и вытирает мокрый круп Справного ладонью. Приглаженная шерсть блестит как лаковая. Справный, косясь, переступает подо мной с ноги на ногу, идет боком, ему не терпится. Ты, если нужно, гони, — продолжает Глумский. — Он выдюжит. Крепких кровей!

Жеребец, изогнув шею, тянется к председателю мягкими розовыми губами, тычется в ладонь. На ладони — корка черного хлеба. Нет в селе сахара. Дети забыли, как он выглядит. Никто не скажет в Глухарах: белый как сахар. Скажет: белый как мел. Мела у нас достаточно.

— В Ожине на чужие руки не оставляй.

Справный быстро сжевывает корку. При нашей бедности и черняшка лакомство. Председатель, вздыхая, смотрит на жеребца. Мысленно прощается, что ли? Да, дорога у нас будет с фейерверком, с треском… Если Горелый догадается выставить засаду.

А он, жеребец, как будто предчувствуя опасный путь, волнуется, шумно тянет воздух ноздрями, лоснящаяся шерсть его мелко вздрагивает, словно от озноба. Глумский между тем деловито вставляет ему в пасть, оттянув нежные губы, удила. Железо звякает о снежную кость, Справный дергается, ему не нравится металл, но председатель, успокаивающе ворча, застегивает удила кляпышком.

— Хорош!

Жеребец резко вздергивает кверху длинную сухую морду, словно бы для поклона. Глумский смеется. Кажется, первый раз слышу, как он смеется; получается это у него неловко, неумело, смех напоминает кашель. Но Справному, в отличие от глухарчан, смех этот знаком, он как бы в ответ толкает Глумского мордой в плечо, пофыркивает. На какую-то секунду небритая щека председателя прижимается к атласно блестящей скуле жеребца.

— Да, определенно признает, — сипло говорит Глумский и отстраняется. — Мы ведь казацкого роду, — поясняет он мне смущенно. — Лошадники.

Справный косит на нас длинным, в остром разрезе век глазом. Оглавль, уходящий под коротко остриженную челку на лбу, нащечные ремни, нахрапок — вся уздечка плотно сидит на красивой, отточенной морде жеребца.

— В Ожине на чужие руки не оставляй, — повторяет председатель. — Уведут!

— Ладно.

— Уж если приспичит, ты ему дай плеткой по животу, — Глумский протягивает короткий хлыст. — Ну уж только держись! Озвереет!

Забираюсь в седло. Справный ходит подо мной из стороны в сторону. Небо еще чуть высветляется каким-то дальним заоблачным светом, но в лесу, наверно, совсем уже темно.

— Ну как, что Антонина? — спрашивает председатель.

— Если что, она будет жить у себя, — отвечаю я. — И все.

Я не хочу сейчас говорить о ней. Перед моими глазами еще светится подсолнуховая желтизна. Если я буду все время вспоминать о ней, я начну бояться.

— Ну давай, задуй тебя ветер. Время!

Только что Гнат принес записку для Варвары. Всего три слова: «Жди. Буду. Ясенек». Многозначительность Горелого нам понятна. «Ясенек» расспросил Сагайдачного. Теперь он твердо, без всяких колебаний, намерен захватить два бумажных мешка, по миллиону в каждом, уничтожить при этом «ястребков» и победителем заехать в Глухары; попрощаться, навести порядок.

До леса я разрешаю Справному пройти легкой рысью. Пусть разогреется. Тяжелый сидор чувствительно постукивает по спине. В нем как-никак полторы сотни патронов.

Коленями я ощущаю, как мерно и ровно раздуваются бока жеребца. Я надвигаю глубоко на лоб фуражку и спускаю околышный ремешок на подбородок.

Дорога уже не видна, остается только довериться Справному, его чутью. Он молниеносно выбрасывает каждое из своих четырех подкованных копыт, определяя наперед, где оно опустится. В его узкой длинной голове спрятан хитрейший арифмометр.

Дождь летит в лицо, холодит щеки, ветер ровно гудит в дырчатом кожухе пулемета. В темноте только запахи, которыми густо насыщен влажный воздух, подсказывают, где я проезжаю. Вот тяжелый и гнилостный запах вянущей картофельной ботвы сменяется горькими ароматами жнивья. Въехали в яровой клин. Дальше — луг с высокой отавой, от него веет свежестью яснотки, синюхи, ромашки, отцветающей таволги. Лес надвигается неясной громадой. Еще за сто метров он предупреждает о себе запахами папоротника, крапивы и хвои с примесью грибного настоя.

Справный влетает в лес, как в глухую ночь. Ничего не видать, даже ушей жеребца, лишь ощущается давление двух стен из деревьев, близко подступивших к дороге. Стук копыт эхом гуляет справа налево и слева направо. Гулко в лесу. Наверно, за километр слышен конский топот.

Дорога входит в мелкий сосновый «предбанник», это я чувствую по тому, что над головой слегка светлеет и волна хвойного тепла выплескивается на нас со Справным. Он даже в дождь хранит тепло, наш знаменитый «предбанник».

Десять дней назад я лежал в этом соснячке, глядя в небо и наслаждаясь покоем и тишиной. Здесь пробежала, едва касаясь копытами земли, тонконогая легкая косуля, и ее, как ножом, прирезали короткой и точной очередью из шмайсера. С этого все и началось. Всего лишь десять дней тому!

Справный выносит меня в Шарую рощу. Здесь стоит гул — дождь бьет в жесткие дубовые листья, кажется, будто полчища жуков готовятся к отлету в темноте. Я пригибаюсь к прикрепленному к передней луке пулемету, чтобы не хлестнуло в лицо шальной веткой. Шарая роща, Шарая роща. Черный, хищный, как птичья лапа, обгоревший сук, карканье черной зловещей птицы… Чуть похлопываю Справного бичом, совсем легонько. Жеребец с удовольствием прибавляет ходу. Он весь как будто вытягивается, и его острая морда, подавшись вперед, режет воздух.

Седло начинает прыгать подо мной, и сидор бьет по лопаткам равномерно, как трамбовочный молот.

Наконец-то Шарая роща с ее гулом уходит назад, отваливает, как льдина от речного берега. Мы несемся теперь по смешанному лесу, густому, пахнущему болотом, мятой и белокрыльником. Неужели проскочим? Молодец, Справный! Жми, несись! Копыта жеребца равномерно отмахивают метры, а дыхания его даже неслышно. Миноносец, не конь.