Друд, или Человек в черном - Дэн Симмонс

Минуту спустя Неподражаемый вернулся с большой клетчатой скатертью — которую аккуратно расстелил на мраморной плите, превратив надгробье в пародию на обеденный стол, — и белой салфеткой, перекинутой через руку на манер, принятый у исполненных самомнения официантов с адамовых времен. Через несколько секунд он снова скрылся из виду и с помощью слуги выставил на каменную ограду ряд тарелок. Надо сказать, все это выглядело вполне обыденно, словно мы находились в парижском уличном ресторанчике. Потом Диккенс торопливо подошел к нам, по-прежнему с перекинутой через руку салфеткой, и с видом вышколенного метрдотеля обслужил всех нас, начав, разумеется, с дам.

Из большой плетеной корзины, выставленной на каменную стену, Неподражаемый, словно фокусник, извлек жареную камбалу и мерлузу с креветочным соусом, сухие хлебцы, паштет, пару хорошо запеченных птиц, поначалу принятых мной за голубей, но на поверку оказавшихся восхитительными фазанчиками (к ним Официант Диккенс торжественно подал соус), потом жареную баранину с тушеным луком и картофелем фри и, наконец, несколько сладких пудингов. В дополнение к еде появилась бутылка охлажденного белого вина, которую Диккенс, теперь превратившийся в сомелье, с трудом откупорил и ловко разлил по бокалам, искоса поглядывая на нас в ожидании нашей реакции, а затем огромная бутылка шампанского, все еще стоявшая в ведерке со льдом.

Диккенс настолько увлекся игрой в официанта и сомелье, что сам не успел поесть толком. К моменту, когда он подал сладкие пудинги, — предложив к ним жирный соус, решительно отвергнутый дамами, но не мной, — лицо у него раскраснелось и блестело от пота, несмотря на ноябрьскую предвечернюю прохладу.

Изредка даже самым кротким и мягкосердечным людям, дорогой читатель, судьба дает или насильно вкладывает в руки орудие — а то и оружие, — позволяющее одним махом, одной фразой сокрушить некое величественное строение. Именно в такой ситуации оказался я во время нашего странного пикника на Рочестерском кладбище, ибо я тотчас узнал обеденное меню, взятое из кулинарной книги, популярной лет пятнадцать назад. Книга называлась «Что у нас на обед?», и все приведенные там рецепты, как сообщалось в предисловии издателей, были собраны некой леди, скрывавшейся под псевдонимом Мария Клаттербак.

О, как быстро протрезвели бы мисс и миссис Тернан, сейчас развеселенные вином и шампанским, когда бы узнали, что меню восхитительного (пусть и кощунственного) обеда на погосте составила не кто иная, как Кэтрин Диккенс, отвергнутая и изгнанная из дома жена. Пусть Кэтрин получила полную отставку (по словам моего брата Чарли, всего месяц назад она написала Диккенсу умоляющее письмо с просьбой встретиться, чтобы обсудить проблемы Плорна, а Диккенс даже не пожелал самолично ответить ей и велел Джорджине отправить от его имени сухую короткую записку), но представлялось совершенно очевидным, что в ипостаси леди Клаттербак (Кэтрин еще не расплылась до неприличия в 1851 году, когда собрала и опубликовала свои меню) она по-прежнему остается желанной гостьей в Гэдсхилле. По крайней мере, ее кулинарные рецепты там в большой чести.

Во время трапезы и пустячной беседы я внимательно рассматривал Эллен Тернан, демонстративно игнорировавшую меня. В последний раз я видел ее восемь лет назад, и с годами она не стала красивее. В свою бытность восемнадцатилетней инженю она воплощала собой очарование юности, но сейчас могла считаться разве только «привлекательной дамой» и не более того. У нее были печальные томные глаза (не в моем вкусе, поскольку такие печальные глаза обычно свидетельствуют о поэтическом нраве, склонности к меланхолии и ожесточенном целомудрии), брови домиком, длинный нос и широкий тонкогубый рот. (Я отдаю предпочтение молодым особам с крохотными носиками и полными губами, желательно изогнутыми в подобии зазывной улыбки.) У Эллен был тяжелый, волевой подбородок, но если в прошлом он заставлял предположить в ней дерзкую юношескую самоуверенность, то сейчас говорил лишь о надменном упрямстве двадцатишестилетней женщины, еще не вышедшей замуж. Красивые, не очень длинные волосы, зачесанные назад и искусно уложенные волнами, открывали высокий чистый лоб, но при этом оставались открытыми и уши, на мой взгляд, великоватые. Крупные подвески, размером чуть не с фонарь каждая, изобличали в Эллен представительницу актерского ремесла, по сути своей простонародного, а ее тщательно построенные, но совершенно пустые, ходульные фразы наводили на мысль об элементарном недостатке образования. Мелодичные интонации и изысканные голосовые модуляции, отточенные на театральных подмостках, служили слабым прикрытием дремучего невежества, лишавшего стареющую инженю всякого права на роль супруги самого знаменитого английского писателя. И я не заметил в Эллен ни малейшего намека на пылкую чувственность, способную искупить все ее явные недостатки… а мое острое чутье всегда позволяло мне безошибочно улавливать эротические флюиды, исходящие даже от самых добродетельных и чопорных дам.

Эллен Тернан была просто-напросто скучна. Она являлась олицетворением пресловутой «тоски зеленой» и вдобавок обещала в самом скором будущем превратиться в почтенную матрону.

Ко времени, когда мы закончили обед, вокруг нас уже начали сгущаться предвечерние тени и холод надгробий, служивших нам стульями, постепенно проникал сквозь подушки в наши седалища. Устав от игры в официанта, Диккенс жадно доел свой пудинг, залпом допил шампанское и велел слуге «убрать со стола». Тарелки, бокалы, столовые приборы, блюда и, наконец, скатерть, салфетки и подушки в считаные секунды исчезли в плетеной корзине, которая, в свою очередь, исчезла в багажном отделении кареты. Теперь только россыпь крошек на мраморной надгробной плите свидетельствовала о нашей кладбищенской трапезе.

Мы проводили мисс и миссис Тернан до кареты.

— Благодарю вас за чудесный, пусть и весьма необычный обед, — сказала Эллен Тернан, взяв облаченной в перчатку рукой холодную руку Диккенса. — Было очень приятно повидаться с вами, мистер Коллинз, — промолвила она холодным тоном, никак не вязавшимся с теплыми словами.

Миссис Тернан прокудахтала пару равно любезных фраз, приложив еще меньше усилий к тому, чтобы они звучали убедительно. Потом слуга взобрался на козлы, взмахнул кнутом, и карета с грохотом покатила обратно в Рочестер, где наших дам, надо полагать, поджидал дядюшка Эллен Тернан.

По сладострастному блеску, загоревшемуся в глазах Чарльза Диккенса, я понял, что сегодня же вечером он встретится с Эллен наедине — вероятно, в ее тайном доме в Слау.

— Ну, как вам показался наш обед, дорогой Уилки? — спросил он страшно довольным тоном, натягивая перчатки.

— Восхитительным в своей болезненной мрачности, — сказал я.

— Это всего лишь прелюдия, — хихикнул Диккенс. — Всего лишь прелюдия. Подготавливающая нас к главному мероприятию нынешнего дня… или вечера. Ага, вот и наш приятель!

В сгущавшихся сумерках к нам приближался низкорослый оборванец с бесформенной шляпой в руке, явно пьяный. Надетый на нем серый фланелевый костюм имел такой вид, будто его нарочно изваляли в пыли и извести. Подойдя к нам, мужчина бросил на землю тяжелый парусиновый мешок. Я слышал запах рома, исходящий от него — от одежды, изо рта, из пор кожи, из самых костей, наверное. Пока я принюхивался к нему, оборванец, похоже, принюхивался ко мне — видимо, уловил сквозь собственную вонь опиумный запах, пропитывавший меня. Мы стояли, скрестив взгляды и принюхиваясь друг к другу, точно два пса в темном переулке.