Цветок цикория. Книга II. Дом для бродяги - Оксана Демченко

Вся затея с Цао завершилась в считанные минуты. Я боялась передумать – а если б начала думать, так бы и вышло! – и потому толком не взглянула не посла. Быстро подвела его к двери в местный подвал: единственной в этом доме надежной двери привычного мне вида! Приоткрыла ее, ощущая сквозняк и старательно рассматривая в недрах сумраков – ту тьму, иную. Пока ветерок трепал прямые волосы Цао, пока посол щурил узкие глаза, удивленно всматриваясь во тьму и не выказывая даже малых признаков страха, я думала, прикидывала и сопоставляла. И в итоге – удивилась приросту своих умений.

Сначала кто-то должен был умереть рядом, чтобы я ощутила порог. Так я одарила ночным зрением Васю.

После мне для дела потребовалась прямая угроза жизни, – так я смогла выдворить одержимого.

А дальше я наращивала навыки куда быстрее! В дом, где устроили ловушку для Паоло, я вошла весьма легко. Якову отдала саблю вовсе без подсказок… А теперь для помощи послу мне довольно мыслей о смерти. Увы, их вдоволь в моей больной голове. Густав бродит рядом. В общем, дав наглядеться в щель приоткрытой двери, я сделала то, что показалось мне важным. Сунула посла лицом в тень, прихватив за шею. Подержала немного и вытянула назад, в живой мир. Мысленно решила: Яков прав, сильный человек, интересный. Не потерял сознание и не закричал, даже не изменился в лице. Лишь кивнул задумчиво и ушел, не позволив слуге придержать себя под локоть. А его ох как качало!

Разобравшись с делами, Яков принялся болтать. Да так беззаботно, что я с каждым его словом все сильнее пугалась. Быть беде, просто так он не способен целое утро оставаться честным и ничем не занятым!

Я бы спросила, что к чему… но боялась, что он замкнется и замолчит. Вдобавок оранжерея потрясала воображение. Я охала, пищала, прыгала, требовала показать то, вон то и еще во-он то… вела себя дико и недопустимо, ежесекундно нарушая любой этикет.

Так называемый аленький цветочек был последним в списке чудес. Яков сразу предупредил, и я ждала… ох, сама не знаю чего, но точно расчудесного и невероятного. Тем более, что Яков усадил меня в круглом зале, заполненном цветущими лианами. На подставках вдоль стен были разложены дольки апельсинов, во влажном теплом воздухе трепыхались огромные бабочки, словно бы ненастоящие, кричаще-яркие. Густав, и тот проникся, прекратил бормотать очередной исправленный текст очередного письма маме и стал играть с бабочками: когда они пролетали сквозь ладонь привидения, пыльца на крыльях вспыхивала особенно ярко.

– Вот он, чудесный цветок перемен, давший название этому залу Снежного павильона, – высокопарно возвестил Яков. – Обернись и узри.

Я обернулась, предвкушая… и обиженно скривилась. Целое утро Яков был честным, это ведь слишком. Не мог он и теперь сохранять серьёзность.

Цветок перемен? Ага, как же. На столике стояла очень красивая ваза, которую стыдно назвать цветочным горшком. В вазе рос… обычный цикорий.

– Цветок перемен, – повторил Яков, и мне показалось, что он вовсе не шутит, хотя нарочито щурится и морщит нос, намекая на сдерживаемый смех. Убрал улыбку, нагнулся, провел пальцами по сухому серому стеблю. – Жизнь обыденна и лишена цвета. Люди жадны и нетерпеливы. Лишь немногие верят, что на серой ветке повседневности однажды распустится цветок, трепетный и синий, как само небо. Радости хрупки. Можно бояться жестокости жизни, а можно верить в ее могучее умение расцвести после холодов и засух… Пошли. Нам пора.

– Яков…

– А?

– Что ты хотел на самом деле сказать? Это о нас? Это о тебе?

– Обо всем, – он пожал плечами. – Я недавно вспомнил, как одна мара, дело было давным-давно, сравнила выползков с можжевельником. Сказала, мы остаемся прежними, минуя сезоны многих жизней. Все души сбрасывают листву. А мы – вечнозеленые. Память она имела в виду под «листвой», старые долги или привязанности? Все это вместе? Я не знаю ответ. Но я был можжевельником очень долго. Я жил быстро и решительно. Как-то я умудрился умереть и вернуться десять раз за десять лет. Моя самая долгая жизнь не продолжалась более тридцати лет. Ни разу я не состарился и не умер естественно, без помощи врагов.

Он смолк, я тоже не решилась что-то сказать или спросить. Мне подобное и в голову не приходило! Умирать каждый год, и так десять лет к ряду. И каждый раз упрямо ползти в жизнь, чтобы тебя били и топтали, сбрасывали в небытие… но даже так не могли отвадить от величайшей жажды: прорасти, пробиться в явь и снова – жить.

– Храм говорит, смирение – это добродетель, – осторожно сообщила я.

– Не будем углубляться в теорию. Я знаю очень много о том, что храм делает на практике, – подмигнул Яков. – И я не богохульствую. Просто я вот такой, хуже сорняка. Меня пропалывали всячески, толку никакого. Но сейчас для меня стал важным и понятным цветок перемен. Я тщательно обдумал каждое слово, которое здесь произнес. Если верить и ждать, то цветок распустится на сухом стебле. И кстати: верить и ждать – это смирение или упрямство?

Я промолчала. Такие вопросы не требуют ответов. Но я уж точно много-много раз все обдумаю, я склонна припрятывать мысли впрок, как Йен прячет сухарики. Яков понял мое молчание, улыбнулся, подал руку и повел по галерее цветущих лиан. Я смотрела на них… и чем громче кричали краски, тем ценнее казался цикорий, оставшийся за спиной, в центре павильона, словно он и правда – главный, а всё прочее лишь мишура.

Когда мы сели в машину, Яков вручил мне крохотную инаньскую шкатулку.

– Откроешь завтра. Обещаешь?

– Обещаю. Не пугай меня, все уже и так… слишком. Теперь мы поедем домой, надеюсь?

– Теперь пора заняться главным. Для этого посол любезно предоставил особняк, охрану и поваров. У него лучшая кухня в городе. Что еще? Я выторговал повара для заведения, откуда Микаэле увел себе в секретари наследника ресторанного дела. Я заботливый и предусмотрительный. Похвали меня.

Пришлось похвалить. Он опять зевал. Он едва держался на ногах от усталости… это сделалось понятно, когда мы доехали до особняка. Кстати, расположенного в соседнем парке, за такой же высокой и ажурной оградой, хотя охраняют его местные, не инаньцы.

Яков провел меня в гостиную на первом этаже и велел ждать. Извинился – дел много, так что я останусь одна на какое-то время. Ушел.

Почти сразу подали чай, закуски незнакомого вида. Я поняла, что голодна и охотно покушала. Попробовала поговорить с Густавом, хотя наши языковые познания слабо пересекаются. Но угадывать смыслы забавно, и мы постепенно увлеклись. Помогал здешний лакей, он оказался говорлив и расположен к гостям, а еще он ничуть не удивился моим нелепым объяснениям по поводу привидения, которое якобы присутствует рядом и что-то говорит, я не знаю, что именно, лишь воспроизвожу звучание по мере сил точно. Лакей то ли верил мне, то ли был идеально вышколен и не спорил с гостями по любым поводам, сколь угодно абсурдным. Так или иначе, мы общалась, написание письма продвигалось… как вдруг Густав вздрогнул, отвернулся – и пропал!

Сразу на меня навалилось… не знаю, что. Жар! Кровь застучала в висках и резко унялась. Сделалось легко, плечи расправились. Руки согрелись, кожа разгладилась и порозовела. Я выпила воды, отдышалась и поняла: это здоровье. Ко мне вернулось полноценное, настоящее здоровье. Дышу свободно, вижу мир ярче прежнего… и, стоит заглянуть в любое зеркало, оно не соврет. У меня внешность и осанка хорошо отдохнувшей и очень молодой барышни. Хотя вчера в зеркале отражалась бледная немочь невнятного возраста. И тусклые волосы секлись, лезли.