Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер

строкам из «Теории экономического развития», в которых он рассматривает музыкальный дар:

Мы можем аналогичным образом предположить, что всякий здоровый человек в состоянии что-либо напевать, если только у него есть желание петь. Пусть половина населения обладает вокальными способностями среднего уровня, четверть его поет хуже, чем эта половина, но оставшаяся четверть отличается повышенными способностями. Если в пределах этой последней четверти мы станем двигаться в направлении растущих способностей, то число людей, обладающих таковыми, будет уменьшаться, и наконец мы дойдем до Карузо и ему подобных.[279]

По сути, лидерство, включая лидерство экономическое, мало чем отличается от способности к пению. Около четверти населения, как утверждает Шумпетер, настолько слабы в этом отношении, что им достаются самые скучные роли в экономике – например, клерков и чиновников от делового мира. Затем следует половина, обладающая нормальным объемом навыков; сюда входят почти все «нормальные бизнесмены», которые прежде всего опираются на проверенные решения, но способны решать задачи, предлагаемые повседневной жизнью. Наконец, есть настоящая элита – «люди того типа, что характеризуется выдающимся уровнем интеллекта и силой воли».

История, повествуя об изменении и развитии, по сути есть рассказ о влиянии элит на инертные массы. В зависимости от обстоятельств меняются необходимые в переломный момент качества: военная доблесть ценилась во времена феодализма, экономический талант – при рыночной экономике, но значимость элит не становится меньшей. Следовательно, когорта лидеров представляет собой отдельное общественное образование. Этим людям по праву принадлежит место на вершине. И хотя лидеры могут теснить друг друга, дух лидерства вечен. «Верхние слои общества, – писал Шумпетер, – и правда напоминают отели: они всегда заполнены, но постояльцы то и дело меняются».[280]

Перед нами еще одна атака на Маркса – на этот раз направленная на марксистскую идею о революционной мощи пролетариата. Это в корне неверно, утверждает Шумпетер. Пролетариат не может нести в мир перемены, ведь, будучи настолько многочисленным, он обречен обладать весьма средними, в целом, возможностями. Да, отдельные пролетарии могут обладать лидерскими качествами, но таких людей – единицы.

Наверное, именно поэтому в рассуждениях Шумпетера о наступлении социализма столько философии. Кто встанет у руля той экономики, что возникнет на развалинах капитализма? Конечно, самые способные, одним словом – буржуазия. Вот что писал он сам: «…этот класс, образовавшийся в результате процесса отбора и объединивший человеческий материал более высокого качества, представляет собой национальное достояние, подлежащее разумному использованию при любом общественном строе».[281] Следовательно, у управленцев нет причин страшиться прихода социализма. Необходимые для осуществления контроля над системой навыки настолько напоминают таковые при капитализме, что буржуазная элита с легкостью сохранит свое главенствующее положение.

Стоит ли считать рассуждения Шумпетера экономикой? Если руководствоваться традиционными определениями, ни в коем случае. Подобный анализ скорее уж можно отнести к исторической социологии. Ключевые посты достаются не классам, а элитам. Экономика описывает результаты деятельности обществ, где вознаграждается умение удачно выступать на рынке, а не на поле брани, кафедре проповедника или в офисе менеджера. Но о какой бы элите ни шла речь, заправлять всем будут Карузо.

Шумпетер использует свою экономическую модель для формирования всеобъемлющего видения общества. Само слово «видение», как мы уже говорили, принадлежит Шумпетеру. Именно это понятие лежит в основе масштабного исследования истории экономических учений, работу над которым прервала его смерть. Да, экономика может гордиться точностью своего анализа, но анализ не рождается из головы экономиста на пустом месте, словно Минерва – из головы Юпитера. Существует некий «доаналитический» процесс, предшествующий любым логическим построениям, и мы не в состоянии избежать этого процесса. Он несет на себе отпечаток наших самых тайных предпочтений и ценностей. «Аналитическая деятельность… – пишет Шумпетер, – заключается в составлении картины вещей, как мы видим их, и если представляется хоть малейшая возможность взглянуть на них под тем, а не иным углом, то вряд ли возможно отличить истинное положение вещей от того, что мы хотели бы видеть».[282]

Поистине блестящее наблюдение, и его вполне уместно сопроводить примером, о котором сам Шумпетер едва ли подозревал. Речь о причине, помешавшей Маршаллу, едва ли не самому осмотрительному и бескомпромиссному из всех экономистов, предвидеть подчеркнутое Кейнсом принципиальное различие между потоками потребления и инвестиций.

Ответ лежит на страницах маршалловских «Принципов…», в обсуждении природы товаров потребления в сравнении с товарами производственного значения, как он их сам называл. Он заметил, что между двумя классами товаров существуют «различия, серьезность которых была неоднократно подчеркнута». Мы задерживаем дыхание: до важнейшего заключения Кейнса остается рукой подать. Но не тут-то было. Маршалл считает эти различия «размытыми и лишенными практической пользы». Почему? Очень просто: в центре его мировидения – формирование цен, а вовсе не значение производства для будущего роста экономики. Более того, с этой точки зрения Маршалл оказывается прав: фундаментальных отличий между установлением цен на рубашки и станки не существует. От его взора ускользает различие на этапе производства того и другого.

Можно ли вообразить более красноречивый пример аналитических расхождений, вызываемых расхождениями в понимании мира? Если бы Маршалл, как и Кейнс, обратил свое внимание на поведение совокупного выпуска экономики, он бы увидел то, что открылось последнему. Но он смотрел лишь на цены и именно поэтому упустил шанс попасть на борт корабля Кейнса. Впрочем, он бы вряд ли воспользовался шансом, возникни он.

Что же, выходит, что экономика – это анализ того, что мы желаем видеть, не в силах отказать себе в этой прихоти, а вовсе не объективное изучение мира, существующего вне нашей воли и воображения? Мы вернемся к этому вопросу в следующей главе, где попытаемся подытожить достижения великих философов от мира сего, а также оценить перспективы приземленной философии как таковой.

Осталось сделать последний штрих. Мы, конечно, помним, как юный Шумпетер попал в школу для детей венских аристократов, где и впитал ценности, впоследствии ставшие неотъемлемой частью его самого. Сильно ли мы ошибемся, сказав, что именно благодаря этому его видение истории пополнилось осознанием ключевой роли элиты? Разумеется, мы говорим об элите аристократической – воплощении веры во врожденное превосходство избранных, лежащей в основе любого аристократического общества. Заметьте, что шумпетеровские избранные становятся таковыми в силу своих личных качеств, а не богатой родословной. Согласно его видению, сам ход истории ведет к тому, что одна группа людей – группа самого Шумпетера! – как и капитализм в целом, занимает свое место вовсе не только по праву рождения. Такое сплетение личного опыта и исторического видения разрешает многие противоречия.

Скорее всего, сам Шумпетер не остался бы в восторге от такой