День мертвых - Майкл Грубер

На проржавевшей железной скамейке у гробницы обнаружился последний представитель рода д’Арьесов с бутылкой aguardiente[144]и магазинным ofrenda – пластмассовым поддоном со сладостями, обернутым в оранжевый целлофан. Анхель был пьян, глаза его покраснели, однако Мардер по всей форме обнял его и спросил, готова ли мемориальная дощечка, которую он заказывал. Мексиканец ответил, что та уже в усыпальнице, а на днях придет местный мастер и вделает ее в стену.

Они все сгрудились перед дверью гробницы. Священник надел столу[145]и продекламировал слова, предусмотренные Церковью для подобных случаев:

– Молим Тебя, Господи, яви милосердие Твое усопшей рабе Твоей, да не потерпит она мук во искупление грехов своих, ибо послушно исполняла волю Твою, и как вера привела ее в круг верных Тебе, так и милосердие Твое да приведет ее в хоры ангельские на небесах. Именем Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь.

Священник окропил святой водой пепел и гробницу, и Мардер внес урну в прохладное помещение, погруженное в полумрак. Вдоль стен рядами шли мраморные таблички с именами д’Арьесов, живших и умерших в последние пару столетий. Среди них был и убитый отец Чоле, дон Эстебан, чья гордыня и неспособность к прощению теперь в буквальном смысле обратились в пепел, и ее мать, навеки уснувшая, но и в смерти обреченная пребывать под давящей опекой мужа. Тут же зияло квадратное отверстие, в которое полностью вошел бы гроб. Мардер вложил урну в его стылое нутро, после чего поднял тяжелую мраморную дощечку и установил на место, отгородив от мира Марию Соледад Беатрис д’Аро д’Арьес Мардер, как гласила дощечка, до самого Судного дня.

Какое-то время он стоял там, размышляя о Страшном суде и воскресении мертвых – сумбурные, путаные мысли, граничащие с безумием, ибо можно ли всерьез верить во все это? И можно ли не верить?

– «И верное сердце мое свой грех искупает во мраке», – прочел он строчку из стихотворения Веларде, которое любила его жена, и задумался о жизни с ее бесчисленными случайностями. Если бы Веларде ничего не написал, если бы Мардер не наткнулся на тот пыльный томик и не покорил бы ее стихами, которые едва понимал, то стоял бы он сейчас подле ее праха? Вот и еще одна дорожка к безумию. Или к вере; он вышел из гробницы на яркий свет.

Мардер сделал несколько шажков, и вдруг ему показалось, что перед ним туннель – как тот, что он прорубал в лаосских джунглях. Вокруг не было ни души – возможно, люди исчезли или просто оставили его; возможно, они разглядели его истинную суть и в смятении бежали от него, как от прокаженного. Поодаль стоял величавый «кипарис Монтесумы», так называемый ahuehuete, который властители древней Мексики почитали священным. Мардер поковылял к нему, чуть пошатываясь, и древо выбросило навстречу свои ветви, темные и грозные, словно пальцы старых богов. Ступать по гравию было неожиданно приятно. Вдруг послышался какой-то звук, похожий на стон страдающего животного – вероятно, где-то забивали свиней. Но было в нем и нечто смутно знакомое. Что-то тянуло Мардера вперед; видно, кипарис хотел затащить его в гущу своих ветвей. Кроме этой, в распадающемся мозгу вертелась и другая мысль: мистер Тень наконец-то заявил о себе и, надо отдать ему должное, безупречно выбрал момент. Мардер ждал, когда в туннеле включат белый свет и зазвучат ангельские хоры, когда покажется фигура, манящая к себе.

Но ангелов все не было и не было – только некий голос. Мардер уже слышал его, этот тихий голос в своей голове, но принадлежал он явно кому-то другому, это было как реплика незнакомого соседа в темном партере: самый заурядный голос, ужасающий своей обыденной простотой, своей бесспорной реальностью. Он говорил: «Все хорошо. С тобой все будет нормально».

Возвращаясь из тех неведомых краев, куда его занесло, Мардер первым делом почувствовал боль, боль в горле, и вместе с ней пришло осознание, что тот странный звук – это его собственные завывания. Он послушал их еще несколько секунд, и потребность выть отступила. Он открыл глаза. Туннеля как не бывало, и все поле зрения заполнило лицо его дочери, окруженное ангельским ореолом из солнечных лучей, пробивавшихся сквозь темную листву ahuehuete. На ее чумазых щеках блестели ручейки слез. Она утерла нос тыльной стороной руки.

– Как ты себя чувствуешь?

– Она умерла, – произнес Мардер.

– Я знаю, пап. Три года назад.

– Три минуты, – сказал он. – Теперь ты тоже на меня злишься, как Питер?

– Нет. Я немножко злилась в машине, когда ты рассказывал отцу Сантане, как тебя вели ангелы во Вьетнаме. Мне не помешало бы услышать эту историю еще в детстве. Ты не говорил, что был таким героем.

– Все совсем не так. Это Скелли был героем-спецназовцем.

– Но ведь это ты спас его. А он получил все почести и медаль.

– Не хотел я никакой медали, а он хотел. Да и какая сейчас разница?

– Я терпеть не могу тайны. Ненавижу, когда от меня что-то скрывают. Ты что, до сих пор этого не понял?

– Понял и приношу извинения. К слову о тайнах – не пора ли уже объяснить, как ты меня нашла?

– Взломала почту Нины Ибанес, вот и все. Думала, у вас здесь любовное гнездышко.

– Мне казалось, тебя не интересует, с кем я сплю.

– Правильно, вот с этим единственным исключением. Извини, это совершенно иррационально. Но признаюсь честно: если б ты с ней тут миловался после того, что случилось с мамой, то я бы не смогла к тебе хорошо относиться. Я бы поддержала Питера.

– Да, я бы тоже.

Мардер поднялся на ноги, чувствуя себя ужасно старым, и не только из-за спины. Он медленно побрел к стоянке, бок о бок с дочерью. Затем остановился, положил руку ей на плечо. И глядя в глаза, сказал:

– Кармелита, ты помнишь, мы ведь когда-то так тебя называли – еще до Статы?

– Ага. Маленькой я ненавидела свое имя, понятно почему. Меня дразнили Карамелькой, представляешь? То есть конфеткой, от которой зубы болят. Вот Стата – подходящее имя для дылды-спортсменки с характерными германо-мексиканскими чертами. Слушай, прости, что сорвалась сейчас. Как-то глупо, учитывая наше положение.

– Ох уж это положение. Какой-то частью души я ничего так не хочу, как посадить тебя на самолет вместе с Лурдес и отправить подальше отсюда. Я твой отец, и мне полагается защищать тебя, но сейчас это не в моих силах. Может, нам не обойтись без иллюзии, что мы способны защитить своих детей, иначе ни один родитель не вынес бы такой муки – любить ребенка. Ну а с другой стороны, я невероятно горжусь тобой – твоей жертвой, за то, что ты делаешь здесь для меня и людей.

– Приятно слышать, пап, но я, знаешь ли, взрослая, это мой выбор.