Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо

оказались невозможными. Единственное, насколько мне известно, свидетельство противного – это рассуждение Пигафетты, что флотилия могла бы, двигаясь далее на запад от мыса Желанного, обойти весь земной шар. Однако эта мысль могла прийти ему в голову позже, уже после того, как кругосветное плавание было окончено. Желание «набросить решетку на Землю» остается привлекательным – и большую часть времени довольно бессмысленным – с тех самых пор[799].

Кругосветное плавание, несомненно, внесло свой вклад в формирование того, что Джойс Чаплин называет «планетарным сознанием»[800], – понимания возможности связей с довольно удаленными точками мира, возможности охватить весь мир, как Карлос Борха. Однако это не имело никаких научных последствий. В то время уже любой, кто задумывался об этом, знал, что Земля круглая. В наше время у идеи плоской Земли сторонников больше, чем во времена Магеллана. Франсиско Лопес де Гомара, хронист-гуманист, довольно часто раздражавшийся, на эту тему высказался подходящим образом: «Любой разумный человек, даже плохо образованный, может видеть, как ошибались те, кто прежде считал Землю плоской, и больше тут говорить не о чем»[801]. Можно даже сказать, что образованные люди как раз переоценивали сферичность Земли, считая ее идеальной сферой, поскольку Бог, по их мнению, не мог оказаться плохим художником и сотворить ее неровной. Для демонстрации реальной формы нашей планеты – сплющенного сфероида – потребовались рассуждения Ньютона и работы Кондамина и Мопертюи в XVIII веке[802]. Гимн кругосветным путешествиям, созданный Стефаном Цвейгом, так напыщен, что дискредитирует сам себя: «Ибо, узнав после тщетных тысячелетних исканий объем земного шара, человечество впервые уяснило себе меру своей мощи; только величие преодоленного пространства помогло ему с новой радостью и новой отвагой осознать собственное величие»[803][804]. Люди падки на гиперболы, но пустота их очевидна.

Единственное научное открытие (если его можно так назвать) в ходе начатого Магелланом путешествия произошло, когда ближе к концу экспедиции ее участники обнаружили, что отстают на день в расчете дней года от тех, кто оставался дома. Педро Мартир д’Англерия поднял из-за этого парадокса большую шумиху: согласно версии первого английского перевода его книги, «это наполнит читателей восхищением, особенно тех, кто считает, что им известны изменчивые пути Небес»[805], но в мире, где «солнце, покидающее нас перед отдыхом, будит наших братьев под западными небесами», объяснение стало бы легким делом для любого, кто вообще бы об этом задумался; его можно было бы дать еще до самого эксперимента. Научные способности самого Магеллана оставляли желать лучшего. Пигафетта хвалил его способности к навигации, но не приводил никаких примеров, кроме упреков, адресованных штурманам. Записка Магеллана о Молуккских островах содержала сплошь неверные сведения и в любом случае отражала скорее мысли Фалейру, чем его личные.

Забавно, что Магеллан заслужил признание за то, чего не делал, то есть за кругосветное путешествие, а не за реальное достижение – пересечение Тихого океана и доказательство его огромных размеров. Его путешествие должно было оказать важное влияние на сложившуюся в то время картину мира, поскольку показало, что мир гораздо больше, чем заявляли Колумб и картографы.

Однако обстоятельства сложились так, что это деяние Магеллана не получило должного отклика. Его штурманы и навигаторы вынуждены были поддерживать миф об узком море или даже «заливе» между Азией и Америкой для подкрепления сомнительных претензий Испании на то, что Молуккские острова лежат по испанскую сторону Тордесильясского антимеридиана. Недостаточность исследований и обилие глобусов с неправильными данными способствовали укреплению представлений о том, что мир достаточно мал; как выразился в 1566 году Карлос Борха, явно пытавшийся хоть что-то написать в благодарственном письме по поводу получения от дяди в подарок глобуса, пока он не взял этот глобус в руки, он не понимал, насколько мала наша планета[806]. Переход Магеллана через Тихий океан продемонстрировал его подлинные размеры, но наиболее широко разошедшиеся отчеты об этом путешествии позволили картографам по-прежнему изображать его сравнительно узким. На всех картах мира XVI и XVII веков Тихий океан соблазнительно сжат и вытянут[807]. В испанской имперской геополитике колонии по обе стороны океана всегда считались единым целым и объединялись в одну административную единицу[808]. Как мы уже знаем, следовавшие за Магелланом путешественники продолжали недооценивать расстояние, которое им предстояло пройти, даже во время повторных для себя переходов. Иезуитский ученый Хосе де Акоста, написавший в конце XVI века так называемую «моральную историю» Нового Света, считал, что величие путешествия «Виктории» состоит в том, что оно доказало: человек подчинил себе Землю, «потому что может ее измерить»[809]. Возможно, в каком-то смысле Акоста был прав: длительность кругосветного путешествия в принципе была измерима, но практических методов такого измерения еще не существовало.

Сразу же после гибели Магеллана флотилия буквально осталась без руля. Когда они бежали с Себу, прежде всего нужно было найти свежие продукты. Корабли перегруппировались на близлежащем острове Бохол, известном своими горбатыми холмами. Для трех кораблей личного состава уже не хватало; поэтому они затопили «Консепсьон» и перераспределили груз и экипаж корабля[810]. Большинство офицеров погибли на Себу. Общее руководство взял на себя Карвалью – в результате выборов или самоназначения, а Гомес де Эспиноса стал командовать «Викторией». Давая показания через несколько лет, Эспиноса не упомянул Карвалью и заявил, что «был избран» вожаком после гибели Магеллана (fue elegido en su lugar)[811]: возможно, простительное упрощение.

Чтобы предотвратить «великий голод», они стали двигаться от острова к острову, нагружая слонов подарками от раджи на Палаване и захватывая джонки близ побережья Брунея[812]. Порой они встречали самое радушное гостеприимство, но им так и не удалось набрать достаточно провизии для далекого путешествия, которое еще предстояло. Корабли нужно было проконопатить. Мореходы продолжали вести жизнь, которая состояла наполовину из голода, а наполовину из безудержных пиров. Нарастало напряжение, поскольку не все были довольны руководством Карвалью: можно предположить, что состоялся очередной мятеж, после которого Гомес де Эспиноса встал во главе «Тринидада», а «Виктория» перешла под командование Хуана Себастьяна Элькано. При этом, видимо, давние распри между португальцами и испанцами уже не играли никакой роли: судя по всему, в ходе совместных страданий и лишений взаимная ненависть исчезла, однако Карвалью обвиняли в том, что он присвоил себе золото, полученное как выкуп за захваченные джонки, а не обменял его на провизию, а также в том, что монополизировал услуги похищенных рабынь. Только захваченный груз кокосовых орехов заставил экспедицию временно вздохнуть с облегчением[813].

Согласно Пигафетте, корабли шесть недель блуждали, прежде чем добраться до Борнео, что произошло в середине сентября. Здесь наконец-то удалось пополнить запасы