Петербургские очерки - Пётр Владимирович Долгоруков

получила воспитание в университетах, — лиц, которые не занимают значительных мест на службе или вовсе находятся в отставке, большей частью небогатых, с состоянием средней руки, а некоторые и с весьма малым состоянием. Эта здравая часть дворянства понимает, какого рода перерождение необходимо России; она ясно сознает, что сословные привилегии не что иное, как звенья цепи нашего общего рабства; что привилегии эти, установляя равноправие между сословиями, разъединяют их, делают их бесправными и предают их на жертву правительственному самодержавию. Но в Петербурге живет и ползает часть дворянства, считающая себя «аристократией» по той причине, что окружает двор, что занимает высшие должности и что многие из членов ее обладают значительным состоянием. В этой гнилой части русского дворянства есть также несколько людей весьма честных и благородных, но они составляют незначительное меньшинство ее. Большая часть этой мнимой аристократии, которую справедливее было бы называть петербургской холопией, не что иное, как добровольные холопы, превосходительные, сиятельные, светлейшие, но все-таки холопы, которые усердно пресмыкаются и перед Голштейн-Готторпской фамилией, и перед всяким временщиком, кто бы он ни был и какими бы позорными делами себя ни осрамил… Они не знают России, не понимают ее нужд и потребностей, и, как всегда бывает в подобном случае, само собой разумеется, что и Россия их знать не хочет: когда последует переворот, они исчезнут и разбегутся как тараканы. Эта «холопия» выносит всевозможные притеснения, выносит всевозможные оскорбления и от правительства и от временщиков с одним лишь условием: чтобы Европа о том не знала. Условия этого она жаждет, потому что любит разъезжать по Европе, и благодаря кошельку, туго набитому мерзостями дедов и прадедов, может во время пребывания своего за границей разыгрывать роль вельмож, забывая, что по возвращении в Россию может быть высечена в III Отделении. Она не имеет ни довольно ума, ни энергии, ни нравственного чувства, чтобы свергнуть с себя это позорное иго и чтобы силой вырвать у Голштейн-Готторпской семьи те права, отсутствия коих не допустил бы для себя ни под каким видом последний поденщик в стране конституционной. Кто видел вблизи эту петербургскую холопию, тот не может не питать к ней чувства глубочайшего презрения. Константин Николаевич, выросший среди этой холопии, разумеется, глубоко презирает ее, а не имев случая жить в Москве и во внутренних губерниях, не имев случая знать коротко здравую часть русского дворянства, он смешивает их в своем понятии и несправедливо судит о русском дворянстве по петербургской холопии…

Виной тому воспитание, данное ему отцом его, и потом то совершенное отчуждение, в каком члены императорской фамилии в России живут от подданных своих, живут в кругу царедворцев, большей частью ограниченных умом и подлых душой…

Со времени восшествия брата его на престол перед великим князем Константином Николаевичем открылось новое и гораздо более широкое поприще. Он всегда стоял за освобождение крестьян, между тем как Александр Николаевич, будучи великим князем, был поборником крепостного состояния. Николай на смертном одре сказал своему преемнику: «У меня всегда были две мысли, два желания, и я ни одного из них не мог исполнить. Первое: освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война, и война тяжелая; об освобождении восточных христиан думать нечего, но, по крайней мере, обещай мне освободить русских крепостных людей». Александр II обещал и сначала позабыл о своем обещании. Шесть месяцев спустя после кончины отцовской он уволил от званья министра внутренних дел Дмитрия Гавриловича Бибикова, усердно желавшего освобождения крестьян, и назначил министром внутренних дел разрумяненного простофилю Ланского, которого рекомендовал ему глава стародуров князь Орлов, потому что Ланской обещал Орлову не содействовать освобождению крестьян и по другим причинам. Великий князь Константин Николаевич усердно принялся за дело эмансипации; убедил брата начать это дело и во все время был его советником, вдохновителем и руководителем. В некоторых случаях, при важнейших фазисах этого дела, он умел внушать Александру II минутную энергию, совершенно чуждую характеру Александра II. Без всякого сомнения, русские крестьяне обязаны Константину Николаевичу и своей свободой, и своим земляным наделом. Это великая, бессмертная заслуга его перед Россией и перед человечеством…

У себя, в Морском министерстве, великий князь произвел много реформ дельных и прекрасных: он совершенно преобразовал это министерство. Нет ни одной ветви управления в России, в коей произведено было бы в последние годы столь много реформ. Морское министерство являет в русской администрации зрелище европейского оазиса в азиатской степи…

Отчего же человек во цвете лет и сил, преобразовавший Морское министерство, убедивший государя освободить крестьян, освободить их с землей, и в течение нескольких лет руководивший государя к этой благородной цели, отчего же этот человек не только не пользуется ни общей любовью, ни общим сочувствием, по еще сделался предметом ненависти одних, предметом опасения со стороны других и предметом общего недоверия?..

Причины тому лежат в характере великого князя и в его политическом направлении.

Деспот в душе, рожденный с наклонностями самыми деспотическими, не имеющий ни малейшего сочувствия к человечеству, презирающий людей поодиночке и не всегда скрывающий этого презрения, Константин Николаевич, если бы он родился старшим сыном царским, если бы он вступил на престол по праву рождения и с властью самодержавной, — вероятно, был бы тираном в полном смысле этого слова и мог бы навлечь на себя конец, подобный концу деда его Павла. Эта наклонность к самовластию делает его врагом правления конституционного в России, а в наш век в России самодержавие сделалось невозможным: оно отжило свой век и переживает самого себя.

Если бы Константин Николаевич был человеком ума истинно выспреннего, как некоторые ошибочно его полагают, то он был бы убежден в той истине, которую ныне понимают в России и люди ума простого, но здравого: он был бы убежден в невозможности продолжения самодержавного правления и всеми силами старался бы убедить Александра Николаевича даровать конституцию России. Но он хочет действовать реформами административными; он враг конституции и поборник самодержавия: вот почему мы никак не можем признать в нем ни высокого ума, ни ясного понимания положения дел…

Константин Николаевич хочет установить в России «просвещенный деспотизм». Увлекаемый отчасти своим природным, врожденным стремлением к самовластию, отчасти неясным, смутным взглядом на эпоху и непониманием современных потребностей во всей их обширности, он упускает из виду, что времена Иосифа II и Фридриха II{115} миновали и что в наш век, при железных дорогах, при электрических телеграфах, при ежедневной, многоглаголивой и шумной гласности, при этом ускорении сообщений физических и сообщений умственных,