Черные Холмы - Дэн Симмонс

Ты не шелохнулась, чтобы предложить Паха Сапе руку, и это было облегчением для нас обоих. Хотя способность Паха Сапы проникать в чужие воспоминания, кажется, ослабела за последние годы, ни он, ни я не хотели рисковать, идя на физический контакт между им и тобою. Когда-то, много лет назад, когда я впервые понял, где нахожусь и что со мной стало после смерти на Литл-Биг-Хорне, я представлял себе, как Паха Сапа отправится на восток и намеренно прикоснется к тебе, чтобы мое «я», существовавшее в виде призрака, могло выйти из стареющего индейца, войти в тебя и остаться там до конца наших дней (я имею в виду — твоих и моих, моя дорогая). Какие замечательные интимные разговоры могли бы мы вести все эти годы. Как бы это могло скрасить твое и мое одиночество. Но потом я понял, что я никакой не призрак и не душа, ждущая переселения на небеса (как я утешал себя, обнаружив, что обитаю в голове Паха Сапы), и та фантазия умерла, когда мне открылась истина.

Лицо у тебя было очень-очень бледным, и румяна, или что там, розовели на твоих щеках, только подчеркивая эту бледность (словно помада на лице покойника). Все газетные и журнальные сообщения о тебе за прошедшие годы отмечали, что ты выглядишь гораздо моложе своих лет, и, судя по тем фотографиям, которые видел Паха Сапа, — ты в возрасте сорока восьми, шестидесяти пяти, шестидесяти восьми лет, — когда-то это и в самом деле было так. Улыбка, глаза, локоны на лбу (локоны крашеных волос?) действительно походили на прежние, а может, и были теми же самыми. Но теперь время стерло следы неувядаемости и красоты моей Либби, словно какой-нибудь озлобленный школьник стирает мокрой тряпкой с классной доски написанные мелом слова.

Твое старческое горло представляло собой сплетение сухожилий и связок — снова Бруклинский мост! — и твой высокий черный кружевной воротник не мог скрыть этого. Черты твоего лица потерялись в складках, двойных подбородках, отвисл остях и морщинах. Я помню, как мы — ты и я — однажды обратили внимание, что у мужчин в отцовской ветви твоей семьи, а в особенности у самого судьи,[91]морщины на лице не появляются до глубокой старости. Но похоже, что ты в этом отношении пошла в мать. Несколько морщинок в уголках глаз, по поводу которых мы — ты и я — шутили, чуть ли не веселились, в последние месяцы нашей совместной жизни, теперь расползлись по всему твоему лицу. Время действовало, как жирный паук, который все оплел своей паутиной.

Я помню, как бы не по-джентльменски это ни звучало с моей стороны, что ты в тот июнь, когда я навсегда покинул Форт-Авраам-Линкольн, весила сто восемнадцать фунтов. Сколько бы ты ни весила теперь, твое тело словно обвалилось внутрь себя, будто твои кости давно стали жидкими — остался только согбенный, как почти у всех старух, позвоночник и кости в похожих на палки предплечьях.

Мне бы очень хотелось сказать тебе, моя дорогая Либби, которая не может меня услышать, что глаза у тебя остались прежними — голубыми, яркими, умными, озорными, обаятельными, но и они тоже претерпели то, что Шекспир называл «преображением»,[92]и не в лучшую сторону. Они немного потемнели и словно потерялись во впадинах твоих глазниц, похожих на глазницы Авраама Линкольна незадолго до его смерти: помнишь, мы с тобой говорили об этом, — да и сами глаза показались мне слезоточивыми и мутноватыми.

Я больше не буду ни описывать, ни помнить. Но эти наблюдения были сделаны в апрельское предвечерье при самом рассеянном и уже начинающем угасать свете. Громоздкая, массивная, темная мебель в комнате, казалось, поглощала свет. (Должен признаться, что я искал маленький столик из здания Аппоматтокского суда, на котором подписывались документы о капитуляции, его нам подарил Фил Шеридан,[93]но так и не увидел его ни в твоей гостиной, ни в других комнатах.)

Моя «любимая племянница» Мэй представила меня как «мистера Вялого Коня, джентльмена, с которым я вела переписку и о котором недавно говорила».

Миссис Элмер указала Паха Сапе на стул, и после того, как она уселась, Паха Сапа сел напротив тебя, Либби. В тесной комнате его колени были в четырех футах от твоих (если только под мятой массой черного крепа, шелка, муслина и еще бог знает чего, что пошло на этот погребальный костер платья, можно было различить колени или какие другие анатомические подробности).

И снова должен признаться, что, воображая эту встречу с тобой посредством Паха Сапы, я никогда — ни разу — не думал, что в комнате будет присутствовать кто-то еще. Даже после того, как миссис Флад — Маргарет, как называла ее миссис Элмер, — извинившись, отправилась заниматься чем-то по хозяйству (а может, просто покурить на кухне или на черной лестнице), комната казалась слишком многолюдной с тремя живыми людьми и моим бесплотным витающим духом.

А еще в ту секунду я понял, что я, второй призрак генерала Джорджа Армстронга Кастера (хотя я никакой не призрак), который входит в эту комнату. Первого повсюду носит с собой миссис Элизабет Кастер вот уже почти пятьдесят семь лет, и он определенно присутствовал здесь вместе с нами.

Когда ты заговорила, моя дорогая, голос твой был одновременно хриплым и безжизненным, как паутина морщин, скрывающая твои черты. Паха Сапа и миссис Элмер подались вперед, чтобы расслышать тебя.

— Надеюсь, ваше путешествие в Нью-Йорк было приятным, мистер Вялый Конь?

— Да, миссис Кастер, все прошло превосходно.

— На всем пути… откуда? Из Небраски? Вайоминга?

— Южной Дакоты, мэм. С Черных холмов.

Ты не наклонялась к нам, Либби, но я видел: ты напрягаешь слух, чтобы услышать. Слуховой трубки в комнате я не заметил, но у тебя явно были затруднения со слухом. Я подумал, какую же часть из слов Паха Сапы ты сможешь расслышать? Но при звуке слов «Черные холмы» в твоих мутноватых глазах засветилось что-то вроде узнавания. Я вспомнил, как Паха Сапа читал что-то из написанного тобой в 1927 году: «После сражения на Литл-Биг-Хорне было время, когда я не могла бы сказать это, но теперь, по прошествии стольких лет, я убеждена, что мы были глубоко несправедливы по отношению к индейцам».

Если бы я был жив, мое дорогое солнышко, то я бы убедил тебя в этом значительно раньше. Помню, как Паха Сапа читал — кажется, это было в твоих «Сапогах и седлах» — что-то о том, что «генерал Кастер был другом любому индейцу из резерваций», и этим ты явно хотела сказать, что я помогал тем, кто подчинялся приказам правительства Соединенных Штатов, проводившимся в жизнь такими посредниками, как Седьмой кавалерийский, помогал индейцам, которые сидели в агентствах, отказывались от охоты, терпеливо ждали, когда мы раздадим им мясо, доставлявшееся поездами, и в ожидании подачки потихоньку выращивали что-нибудь.