Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

– Батя, поешь, – услышал я как сквозь сон. – Толкан, попробуй.

В темноте нащупал раскрытый мешок, набитый чем-то мягким, сыпучим. То был толкан, мука, пережаренная с бараньим жиром, пищевой концентрат, который казахи берут с собой в дорогу. Скипятил воды в котелке, бросил две, три горсти – вот тебе и обед. Но мне сейчас было не до толкана, стащенного, очевидно, у какого-то зазевавшегося казаха.

Снова забытье, вонючий полумрак, раздражающая зрение световая точка ближайшей коптилки под потолком, гул затихающего говора: Я лежу, не двигаюсь… Вновь громкий молодой, уже хорошо знакомый голос:

– Сестра! Эй, сестра! Подойди сюда. Тут больной!

Так – спасибо круглолицему пареньку, доброй воровской душе – попал я в здешний стационар, куда направляли больных этапников. Каждый прибывший на Карабас этап обследовала дежурная медицинская сестра. В придачу к дистрофии у меня было воспаление легких.

21

Врачи-заключенные спасли мне жизнь, как спасали многим другим, заболевшим в пути. Поставили банки, сделали переливание крови. Начался медленный процесс выздоровления.

Утро в стационаре. В нетерпеливом ожидании завтрака я сижу на больничных нарах, где в длинный ряд положены мягкие тюфяки, и наслаждаюсь ощущением чистого, хоть и грубого, надетого на меня белья, тишины, внимания к себе, а самое главное – предвкушения сытного завтрака, который нам раздают. Все сейчас так сидят на своих тюфячках по обе стороны широкого прохода – вся палата. Бледные, обтянутые на костях черепа, давно бритые лица, коротко остриженные головы. Молча сидят и ждут, с трудом подавляя жадное нетерпение.

Справа, рядом со мной, неподвижно, безжизненно вытянулся под закрывающей лицо простыней незнакомый сосед. Он умер ночью, тихо и незаметно, как умирают дистрофики, санитары еще не успели его унести. Однако ни я, ни сидящий по ту сторону покойника белобрысый парень не обращаем ни малейшего внимания на такое соседство. Все наши мысли поглощены завтраком, который сейчас раздают сестры в белых халатах. Мягкий черный хлеб, густой, чем-то заправленный, вкусный ячменный суп, крошечный кубик сливочного масла, сахарный песок, чай. Больничное питание! Мечта лагерника.

Масло и сахар раздает Елизавета Михайловна, сестра-хозяйка, красивая молодая женщина в белом халатике. У нее милое лицо и легкие девичьи движения. Она обходит сидячих и лежачих больных и чайной ложечкой каждому сыплет сахарный песок – одни подставляют какую-нибудь чистую бумажку, другие – полученную пайку, третьи – собственную ладонь, которую тут же опрокидывают в рот. Принимают сахар как лекарство. Елизавета Михайловна носит в стационаре ласковое прозвище «сладкой женщины».

Я глотаю темно-серый ячменный суп, ем хлеб и пью чай с самодельным пирожным. «Пирожное» – хлебная корочка, намазанная сливочным маслом и сверху посыпанная сахаром. Как и все мои товарищи, я наслаждаюсь больничным завтраком. Рядом лежит мертвец и дожидается, когда его унесут. По левую мою руку, держа миску на весу, жадно ест больничный суп доктор Катценштейн, новый мой друг. Еще в Бутырках, в тюремной бане, там, где я видел битого резиновыми палками старика, привлек мое внимание резко выделявшийся среди других большеголовый, невысокий пожилой брюнет, говоривший с немецким акцентом. Синие умные его глаза наблюдали убогую окружающую жизнь с живейшим и каким-то вдумчивым любопытством. Было это любопытство научного исследователя, постороннего любознательного наблюдателя. Он не выпускал изо рта давно погасшей трубки. Трубка была пуста, однако заядлый курильщик Катценштейн никогда не унижался до того, чтобы, подобно другим, попросить табачку у тех, кто курил у него на глазах.

История этого умного, гордого и мужественного человека примечательна.

Врач-психиатр, немецкий еврей, он вынужден был эмигрировать из Германии вместе с женой и двумя дочерьми, когда власть захватил Гитлер. Поселился во Франции. Однако найти там работу по своей специальности иностранцу-эмигранту было не так-то легко и просто. Попытался было Катценштейн тогда заняться сельским хозяйством, но и тут постигла неудача. Неприветливо встретила Франция беженца.

Внезапно, казалось, счастье ему улыбнулось. Люди из советского посольства в Париже, с которыми познакомился случайно, предложили Катценштейну перебраться с семьей в СССР, обещая работу и хорошие условия. Доктор согласился и поехал в Россию. Верно, на первых порах ему повезло: получил место директора психиатрической больницы в Костроме. Уютный чистенький городок, Волга-матушка, работа по специальности. После французских мытарств Катценштейн мог только радоваться. Потом переехал в Сочи на такую же работу. Курорт, советские субтропики, Черное море – чего, казалось бы, лучше.

Однако началась война с гитлеровской Германией, и доктор вместе с семьей был сослан в Казахстан. Как иностранец. Через некоторое время он был арестован по обвинению в шпионаже в пользу врага. Тщетно Катценштейн пытался доказать, что уже как еврей он никак не может быть гитлеровским шпионом. Он не знал в то время, что доказывать следствию вздорность предъявленных обвинений, пытаться убедить в этом с помощью элементарной логики – пустая трата времени и сил. В своей ошибке он убедился, лишь когда получил пятнадцать лет.

Закончив свой завтрак, Катценштейн по привычке берет в зубы пустую холодную трубку и так сидит, синими яркими глазами наблюдая окружающее. Застарелая горечь никотина создает, вероятно, некоторую иллюзию курения.

В это время, совершая обычную утреннюю общелагерную проверку и пересчитывая больных, по палате проходит группа надзирателей. Один из них, куривший папиросу, очевидно, заметил, что доктор сосет пустую трубку, вынул изо рта окурок и молча на ходу подал докурить опешившему от неожиданности Катценштейну.

– Русское кавалерство! – с улыбкой говорит мне доктор на своем весьма своеобразном русском языке, когда надзиратели скрываются. – Немецкий надзиратель никогда бы так не сделал. – И с голодной жадностью, с наслаждением заглатывает дым. Окурок дает ему возможность сделать две-три длинные затяжки.

В полном расцвете была скудная казахская весна, когда нас с доктором выписали из стационара и отвели обратно в зону. Теперь, подлечившись и немного набравшись сил, мы должны были дожидаться отправки на работу в какое-нибудь отделение лагеря.

За время нашего больничного лежания мы приобрели друзей среди медицинского персонала, особенно среди сестер. Писатель-фронтовик и доктор-немец вызывали у женщин и любопытство, и сочувствие. Первым же нашим другом-покровителем стала «сладкая женщина», Елизавета Михайловна. Вечером того же дня, как воротились мы, выписанные из больницы, в зону, она неожиданно появилась в бараке, разыскала меня, увлекла куда-то в сторонку, подальше от чужих глаз, и с прелестной смущенной улыбкой сунула две принесенные за пазухой хлебные пайки:

– Это вам и вашему товарищу доктору.

Сунула пайки и скрылась.

Я вернулся на нары, где мой сосед Катценштейн укладывался уже на ночлег, и тихо спросил его:

– Джон Моисеевич, у вас здоровое сердце?

– Да, здоровое, – сказал Катценштейн

– Оно выдержит внезапное