Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия - Питер Акройд

скажем, Lucy in the Sky with Diamonds – расстилалась шелковистая звездная накидка психоделики. Пол Маккартни пел о расставании влюбленных из среды рабочих (She’s Leaving Home) и неудачном ухаживании за работницей платной автостоянки (Lovely Rita). Ни одна песня не походила на другую. Sgt. Pepper, возможно, не лучший альбом группы; но, как и сами The Beatles, пластинка представляла собой нечто большее, чем просто сумма отдельных ее частей. Пример битлов вдохновлял многих музыкантов конца 1960-х покорять новые высоты творчества и новые глубины претенциозности.

* * *

К середине 1960-х выражение «британская архитектура» стало почти оксюмороном. В Королевском Британском архитектурном институте властвовали ретивые приверженцы Ле Корбюзье, сурово выкорчевывая все, что хоть слегка пахло местной сентиментальностью. Сам Ле Корбюзье считал, что города «слишком важны, чтобы отдавать их на милость горожан». Для англичан это было даже не ересью, а святотатством: они всегда воспринимали лужайку, клумбу, гараж и ветхий домишко как свое прирожденное право, воплощающее национальный дух собственной автономности.

Невозможно отрицать влияние брутализма на жизнь Англии и ее линию горизонта: именно на 1960-е пришелся апогей строительства высоток. Их преимущества казались очевидными. В отличие от новых городков, вгрызающихся в сельскую местность со скоростью, обескураживающей жителей деревень и пригородов, многоэтажки вторгались только на территорию птиц. Соображения безопасности и даже практичности мало принимались во внимание. Иэн Нэрн, один из самых дальновидных архитектурных аналитиков, рубил с плеча: «Выдающийся и ужасающий факт о современной британской архитектуре – это то, что она откровенно плоха. Она не учитывает предназначение зданий или климат – ни в отдельных постройках, ни в строительстве вообще». Британские бруталисты пытались копировать континентальные образчики, игнорируя при этом континентальные стандарты.

Поэт Джон Бетджеман проявил себя истинным наследником Честертона в своем страстном негодовании относительно бездушной современности. Ему удалось спасти от разрушения вокзал Сент-Панкрас и другие памятники викторианской архитектуры. Больше всего его злило предполагаемое уничтожение природы. Мы никогда не сможем вычислить, в какой именно степени Бетджеман и другие сохранили английский ландшафт от «улучшения», после которого его было бы не узнать, но вряд ли массовое выживание семей из собственных домов могло продлиться намного дольше. Многоэтажки вместе с новыми городками ушли туда же, куда и прочие модные тренды к концу 1960-х, хотя последним еще предстояло короткое и не особо примечательное возрождение в 1980-х. Комплексный провал бруталистских экспериментов к концу десятилетия привел к возврату в более мягкие и проверенные традиции. Ар-нуво начало пробуждаться после долгого зачарованного сна – в архитектуре не меньше, чем в моде. На стены стали клеить обои в стиле Уильяма Морриса; балки в тюдоровских постройках открыли на всеобщее обозрение.

* * *

В октябре 1967 года парламент принял закон, инициированный в личном порядке либералом Дэвидом Стилом. Он касался полемического вопроса об абортах, и идея была продиктована теми же соображениями, по которым провели Закон о сексуальных преступлениях: по задумке он должен был милосердно положить конец страданиям. Закон, где квалифицированным врачам разрешалось делать то, что до сих пор было сферой деятельности нечистоплотных, зачастую необученных и работающих нелегально «специалистов», поддержали многие парламентарии из разных партий. В одной киноленте 1960-х, «Эльфи», главный герой, чьим именем и назван фильм, – этакий ловелас из рабочего класса (Майкл Кейн); одной из соблазненных им девушек он оказывает «помощь» (так это называется), приведя ее к некому изворотливому доктору. Когда позже Эльфи заходит в помещение, где ей сделали аборт, его лицо искажается от ужаса. Многие подобные фильмы касались этой тематики, но мало какие – столь мощно; эта картинка, пожалуй, убедила многих, что никакая женщина не должна страдать в подобных условиях и терпеть такой стыд.

* * *

20 апреля 1968 года Энох Пауэлл, почетный член парламента от Вулверхэмптона, произнес речь в Midland Hotel в Бирмингеме. Его аудиторию составляли члены Консервативного политического центра Западного Мидлендс, а темой была иммиграция. Слушатели рассчитывали на поучительное и даже занимательное мероприятие, а стали свидетелями извержения лавы посреди пригородной лужайки. Энох (сжатые челюсти, голос где-то между лаем и рыком, взгляд человека, который, по выражению Кингсли Эмиса, «готов вцепиться вам в горло») никогда не отличался податливостью и редко – дипломатичностью. Ему тяжело давались обхаживания и задабривания – другое дело пригрозить или поспорить. Такие качества приводили его к высоким должностям, но сводили почти к нулю возможность эти должности удержать.

Пауэлл был блестящим филологом-классиком в университете, превосходным организатором во время войны, в высшей степени дотошным министром, добросовестным членом парламента, всегда готовым выслушать своих избирателей независимо от их происхождения. Он владел более чем десятью языками и мог свободно вести дискуссию на шести из них. Не один он проявлял озабоченность масштабами иммиграции из Содружества в начале 1960-х. И надо заметить, что, когда в конце 1950-х к нему за поддержкой обращались крайние представители антииммигрантского лобби, их встречали холодный упрек и ледяное молчание. Таким образом, он предстает перед нами как убедительный демагог, но маловероятный расист. По мере того как речь Пауэлла становилась все более пылкой и яркой, усатый педантичный государственный служащий на глазах слушателей превращался в бородатого Джона Нокса[105]. «Тех, кого боги хотят уничтожить, они сначала лишают разума. Мы, должно быть, лишились разума, мы буквально безумны как нация, раз допускаем ежегодный приток примерно 50 000 иждивенцев, которые станут в будущем материалом для роста мигрантского населения. Это как наблюдать за народом, который сам себе готовит погребальный костер… Я, словно римлянин, вижу “Тибр, что от пролитой пенится крови”[106]».

Речь, получившая известность как «Реки крови», привела Пауэлла к немедленной отставке в теневом кабинете Хита, исключению из партии, длительному осуждению в палате общин и горячему одобрению 74 % электората. Его запомнят как человека, который намеренно разбудил спящего дракона, но Пауэлл мог благодарить за это только самого себя. Его речь была не только провокационной, но и лживой. Он цитировал анонимных избирателей, якобы в страхе прячущихся по домам. Рассказывал об «экскрементах», засунутых в почтовый ящик белой старушки. Передавал слова некоего мужчины о том, что «черный человек будет стоять с кнутом над белым человеком». Вполне вероятно, что эти мистические избиратели вообще не существовали. Налицо все признаки ума, искаженного страстью. Друг Пауэлла Майкл Фут, столь же далекий от него по политическим воззрениям, сколь близкий к нему по патриотизму и интеллекту, сокрушался: «Это была трагедия для Эноха… трагедия для всех нас».

Пауэлл отвергал идею о том, что одна раса «может превосходить другую», но логика заставляла его идти за своими размышлениями, куда бы они ни вели. Впрочем, его теории разделяли далеко не все. Для