Крейсерова соната - Александр Проханов

Микита передал Патриарху кубок. Тот воздел его, описал в пространстве таинственную геометрическую фигуру. Казалось, кубок плывет в темноте, оставляя гаснущий след.

Служки обносили вокруг кубка горящие свечи, над которыми колыхалось черное пламя. Другие сыпали в кубок коренья месопотамских болот, подливали молоко капитолийской волчицы, бросали волоски ведьмы с Лысой горы, мучнистый прах, добытый из могилы Троцкого, локон с головы Рушди, клочок Беловежского договора, переданный в храм Бурбулисом.

И кубок вскипел. Из него поднялась багровая пена, повалил ржавый дым, ударили лопасти багрового света. Патриарх жадно вдыхал удушающий пар преисподней, припал губами к кубку и отпил, и сразу жутко вырос до сводов храма, огромный, костистый, с раскинутыми руками, напоминая ветряную мельницу, которая махала крыльями, стучала огромными камнями.

Глаза Патриарха налились кровью. Из губ показались бивни. Нос превратился в кожаный хобот, сжимавший кубок. И весь он покрылся пыльной складчатой кожей как чудовищный слон, стоял посреди храма на толстенных, словно колонны, ногах, протягивал хобот, обносил кубком предстоящих. Все пили, пьянели, меняли обличья. Превращались в собак и свиней, в громадных морских свинок и индюков, в журавлей и рыб, в черепах и стрекоз.

Хобот дотянулся до Счастливчика. Тот отшатнулся в робости, чувствуя запах серы, кузнечных мехов, горячей окалины и парного мяса.

– Так пей же!.. – нетерпеливо, вытягивая к кубку шею, крикнул Модельер.

Счастливчик припал и выпил. Почувствовал пьяную сладость напитка, видя, как пламенеет она на губах подобно горящему пуншу. Хобот наклонил над ним кубок, пролил на голову. Напиток стекал по щекам, падал на пол горящими синими каплями.

Пил Модельер. Пил Маг из «Неви Энелайзес». Пили все, наполнявшие храм. Стены храма сотрясались от громов. Множились злодеяния. Крылатые ракеты сметали с земли цветущий город. Остервенелые каратели расстреливали из пулеметов толпу. Врачи-изуверы заражали смертельным вирусом целый народ. Оползень жидкой грязи сходил с вершины, погребая под собой монастырь. И гибли, умирали созвездия.

Счастливчик, как только испил напиток, ощутил небывалое счастье, непомерную свободу и легкость. Взлетел в Мироздание, которое славило его как своего Царя и Владыку. Солнца и луны тянулись к нему, отдавая себя под его повелевающий скипетр. Косматые кометы и лучистые светила вращались подле него как вокруг своего цента. Он упивался вселенской властью.

Модельер, глотнув обжигающий, терпкий как мед, напиток, вдруг увидел, что уродливый слон, протянувший в хоботе серебряный кубок, превращается в ослепительного красавца. Темнокудрый, с гордым пунцовым ртом, грозно-прекрасными агатовыми глазами, красавец восседал на престоле, окруженный багряным заревом. Голову красавца отягощали золотые рога козла, усыпанные бриллиантами. Прекрасные босые стопы украшал бирюзовый педикюр, и на каждом пальце сверкала алмазная звезда. В руках он держал серебряный кубок, и змеи вокруг него шевелились. Одна змея, малахитовая, с рубиновыми глазами, переползла на голую грудь красавца, целовала раздвоенным язычком его пурпурное сердце, наполняя всеведением. И он, Модельер, был причастен этому великому знанию.

В храме ревели хоры, бил шаманский бубен, дудели трубы, звякали раскаленно тарелки, медово пел саксофон. Могуче ревел Премьер. Являл чудеса вокала Киркоров. Певец Леонтьев, натертый до блеска рыбьим жиром, исполнял свой неподражаемый шлягер «По дороге на Мосфильм».

Все множество наполнявших храм существ скакали, танцевали и прыгали. Две утки, бывшие в миру депутатами, отплясывали рок-н-ролл, перебрасывая друг друга через головы. Мокрая скользкая рыба, притворявшаяся в миру журналистом Каруловым, танцевала «степ», ловко переставляя хвост, старясь задеть плавниками шелестящую над ней стрекозу, которая сбросила с себя личину советницы Президента по правам человека. Жаба лобызалась с павлином, морская свинка целовала взасос серую цаплю, а та вложила свой клюв в уста дворовой собаки, и все они водили хоровод «Летка-Енька», подпрыгивая и подымая, у кого были, хвосты. Скопище булькало, чмокало, хлюпало, совокуплялось и метало икру, откладывало яйца и высиживало птенцов, бегало с сачком, кололо вилами, окуналось в прорубь, ело суп из несвежей требухи, испражнялось, портило монеты, агитировало за партию «Единая Россия», читало вслух Баяна Ширянова.

Счастливчик танцевал вместе со всеми, опьяненный волшебным напитком, сжимал в объятиях большую свинью с белесой щетиной, мокрым рылом и множеством дряблых, по всему животу, сосков.

Плужников, оставаясь дома, испытывал ужас от совершавшегося где-то поблизости невиданного злодеяния. Страдало все – каждая его клеточка и капелька крови, любая возникавшая мысль, всякое прилетавшее ощущение. Страдал воздух вокруг него, распадаясь на составные частицы. Страдало небо за окном, посуда в буфете и самая малая, пролетавшая по комнате пылинка. Он выглянул за окно, туда, откуда как буря летела беда. Край соборного купола, еще недавно золотой, теперь был черный, словно пробоина в небе, и в этой ночной дыре жутко мерцали падающие звезды, туманились и гасли созвездия.

Плужников погибал. Он не мог понять природу зла, не ведал, как с ним бороться. Взглянул на свои запястья – на них были порезы и оттуда сочилась кровь. Испытывал мучительную резь в ногах, в подколенных сгибах, брюки стали липкие и горячие.

Он чувствовал, что погибает, а вместе с ним погибает осенний город, в котором где-то близко, с почтовой сумкой через плечо, идет его Аня. И не зная, как победить несчастье, не имея слов для молитвы, владея лишь единственным даром, которым был связан с райской и земной красотой, он сел рисовать. Сочащимися кровью руками раскрыл альбом, окунул кисть в заветный стакан с водой, макнул в пахнущие медом краски.

Он рисовал чудесный осенний лес в неярком туманном солнце, бегущие врассыпную вереницы сыроежек, лисичек, моховиков под деревьями, рисовал грибника с лукошком, в котором лежали боровики с шоколадно-коричневыми шляпками, бархатно-оранжевые подосиновики, нежно-розовые волнушки, большой, перезрелый, пластинчатый груздь. Грибник был молод, желтоволос, с наивными голубыми глазами. К нему слетались из леса, рассаживались по елкам красные птицы, набившие зобы спелой черемухой и рябиной. Птицы готовились в дальнее странствие, прощались с грибником, на птичьем языке благодарили его за теплое лето и за вкусные ягоды.

Плужников завершил рисунок. Теряя последние силы, поднял его за влажные уголки, поднес к окну, заслонил черную пробоину в небе.

В храме, где продолжалось неистовство и в срамные пляски пустились вылезшие из зарослей иконостаса языческие боги – мохнатые фавны, грудастые нимфы, яростные похотливые кентавры, блудливые голозадые купидоны, – восседавший на престоле царственный красавец в алмазах поднял кубок с сатанинским напитком, желая напоить нежную, целующую его змею, понес кубок, и рука его внезапно дрогнула. Он уронил ритуальный сосуд. Тот упал на пол, магический отвар пролился на мраморные плиты, запылал синим огнем, стал растекаться жалящими, прозрачно-голубыми ручьями. Все, кто плясал, оказались в огне. На них горела щетина, дымились перья, оплавлялась чешуя, обугливались копыта, с истошными воплями кинулись к выходу, закупоривали проход, поджигая друг друга, иные застревали в оконных проемах, напоминая дымящиеся ватные тюфяки и одеяла. Царственный красавец скривился от муки, становясь чудовищным горбоносым сморщенным уродом. Тот превратился в огромного складчатого слона, затем – в ветряную мельницу, а та – в чернолицего Патриарха-эфиопа, который выкрикивал на древнеэфиопском наречии одно-единственное ключевое слово: «О-о-о-о!..» Через весь храм, врезаясь и исчезая в окне, пронесся Маг Томас Доу, сгорбив волосатую спину, прижав к заостренному подбородку костистые колени, распустив кожаные, перепончатые как зонтик, крылья. Он улетал в Космос, на челнок «Колумбия», откуда и прибыл на московские торжества.