Последний венецианский дож. Итальянское Движение в лицах - Лев Мечников

Гарибальди нерасчетливо сделал два таких скачка. За первый из них он поплатился раной в ногу, нанесенной ему при Аспромонте тем самым маркизом Паллавичино, которого он просил себе в сотрудники у Виктора-Эммануила два года тому назад; в другой раз, при Ментане, он дал случай французским ружьям Шаспо[375] наделать чудес против горсти почти безоружной итальянской молодежи. Это, по-видимому, убедило его, что в том периоде своего развития, в котором обновленная Италия находится теперь, те немногие великие люди, которые еще уцелели в ней от минувших времен, должны, по необходимости, оставаться за штатом, так как для них нет подходящего дела.

Остальное ее объединение довершилось уже как будто само собой, в силу одного только мудрого правила: имущему дается. Два небольшие оторванные клочка, Рим и Венеция, должны были естественно примкнуть к стройному целому с 22-миллионным народонаселением; и нечего досказывать, каким образом Италия, поражением своих сухопутных сил при Кустозе, а непобедимого Персано – при Лиссе, приобретает выгодной покупкой Венецию, и, наконец, округляет себя приобретением и заповедной цели вековых своих стремлений, т. е. Рима, только через то, что кстати успевает перейти из-под французского покровительства под прусское. Эти цветки выросли просто и естественно из семян, насаженных той официальной и буржуазной Италией, которую мы воплощали в имени Кавура. Цветы эти могут нам казаться недостаточно благоуханными и красивыми для ее классической почвы, но дело не в том…

Войдя тихомолком и с почтительной осмотрительностью в сонм европейских государств, Италия весьма естественно должна была подделаться, сколь возможно полнее и искреннее, под их склад и нравы. Таким образом, хотя ее и следовало бы по праву считать самой юной из европейских наций, но мы уже видим ее зараженной той же старческой немочью, от которой страждет в настоящее время вся остальная Европа. Антагонизм между официальной Италией, сплоченной наскоро и кое-как безопасным, но ненадежным путем временных сделок и компромиссов, и той народной Италией, которая в борьбе за независимость проявила себя в мощном и оригинальном образе Гарибальди, переходит теперь в иные сферы, принимает новые формы. Но он уже глубоко проник во все, так сказать, поры ее национального организма. Борьба не кончена, но она перенеслась на новые поприща и не замедлит, конечно, создать для себя новых бойцов и новых героев.

Уже и теперь легко наметить те вопросы ее внутреннего общественного строя, которые главнейшим образом и всего прежде станут ареной новой борьбы. В числе их вопрос папства и светской реорганизации римско-католической церкви стоит, конечно, на первом плане и всего непосредственнее затрагивает собой не одни только итальянские, но и общеевропейские интересы. Перенесение итальянской столицы в Рим и пресловутые гарантии, данные на скорую руку Виктором-Эммануилом папе, лишенному им светской власти, отнюдь не дают еще этому вопросу его принципиального, окончательного решения, а без решения этого существенного вопроса внутренняя целостность и независимость итальянской нации также немыслимы теперь, как и двадцать лет тому назад, когда слово «Италия», по выражению Меттерниха, было пустым географическим термином.

Клерикальный вопрос для Италии имеет не одно только международное или политическое значение. Он гораздо глубже, чем обыкновенно думают, проникает в самую глубь ее национальной и общественной организации. Стоит только вспомнить, что секуляризация монастырей в южных провинциях вызвала там язву разбойничества, с которой унитарное правительство не может справиться в течение почти двадцати лет. Правда, столичные либералы и унитарии до сих пор не нашли против этой народной язвы иного лекарства, кроме штыков и пуль своих берсальеров и гренадеров, а между тем она непосредственно указывает на ненормальность поземельных отношений, существующих и до сих пор во всей своей средневековой нелепости и безобразии, во многих богато одаренных природой местностях этой страны.

Итальянская народная жизнь слагалась и развивалась целые столетия в стороне от торной общеевропейской колеи, а потому она на каждом шагу представляет такие своеобразности и особенности, которых мы не встретим в других западноевропейских государствах. Жизнь эта должна выработать себе свои самостоятельные формы; эта работа ни в каком случае не может обойтись без мучительных потрясений и значительной затраты народного творчества и энергии. Но она совершенно немыслима в тех узких конституционных рамках, в которые загнала обновленную итальянскую нацию необходимость уступок общеевропейскому влиянию и дипломатии. Достаточно только вспомнить, что всеми этими ненормальностями итальянского внутреннего строя задавлены всего более те темные классы ее народонаселения, которые совершенно неспособны заявлять о своих бедствиях и приискивать исцеления для разъедающих ее зол общим парламентским путем.

А Италия до сих пор еще не пользуется даже правом всеобщей подачи голосов при выборах своих представителей в парламент Дарование ей теперь этого права было бы плохой услугой прогрессу и либерализму, так как, с предоставлением этого права безграмотному сельскому народонаселению, парламент ее наводнился бы клерикальными влияниями…

В этом, как и во многих других вопросах своей внутренней организации, Италия должна наглядно убедить нас в том, что светское значение католического духовенства в настоящее время опирается исключительно на том, что католические попы и монахи одни во всей Западной Европе сумели сблизиться с темными народными массами, узнать их не теоретически и не так, как их знают книжные и трибунные исцелители общественных зол и недугов.

На горизонте Италии много еще грозных туч, могущих разразиться над ней опасными бурями. Но в ее недавнем прошлом мы видим столько светлых зачатков, такой избыток живых деятельных сил, что опасаться за ее будущность не было бы ни малейшего основания.

Бури первой французской империи в самом начале текущего столетия пробудили Италию от ее двухвекового летаргического сна. С тех пор стремление снова примкнуть бодрым и деятельным членом к сонму живых бьет в ней неудержимым ключом, мощно пробивающим свой путь чрез густые слои накопившейся над ним тины и грязи. Стремление это уже перешло чрез несколько последовательных фазисов своего развития, в каждом из них порождая целые плеяды блестящих и даровитых деятелей. Последний из этих фазисов, длившийся целое десятилетие, развился и отжил на наших глазах. Виктор-Эммануил на троне, в парламенте Кавур, и Гарибальди на полях народных битв – были его живым воплощением.

Каждый из них умирал и может спокойно умереть с сознанием не даром прожитой жизни и с верой в то, что благодатная земля, породившая их, найдет в себе силы создать им достойных преемников.

Л. Мечников[376]

Лев Мечников был человеком многогранным (ученый, революционер-конспиратор, художник, фотограф, публицист и пр.), общительным, энергичным, знал много языков, любил путешествовать и, разумеется, мог бы написать насыщенные и интересные мемуары. Однако, этого, несмотря на многочисленные пожелания его знакомых, не произошло. Жизненные обстоятельства повернули дело так, что он писал либо о тех событиях, в которых сам принимал участие – «Записки гарибальдийца» (1862)[377]; «Поездка в Испанию» (1869), «Воспоминания о двухлетнем пребывании в Японии» (1883); либо использовал факты собственной биографии при создании беллетристических произведений – «Смелый шаг» (1863), «На всемирном поприще» (1882); либо помещал примеры из собственной жизни в многочисленных очерках, от коротких до внушительных (и это личное присутствие автора в них делает их чтение до сих пор весьма увлекательным) на темы географии, истории, социологии и др.; либо создавал сложные конструкции, как, например, роман «Гарибальдийцы», помещенный в журнале «Дело» под именем Виторио Отолини как, якобы, перевод с итальянского с целью – минуя русскую цензуру рассказать о походе «Тысячи» Дж. Гарибальди в 1860 г.