Красная тетрадь - Дария Беляева

из тех, к которым я привык, да даже встать с кушетки, привычно опираясь на руки. Я не понимал, как мне делать самые простые вещи. Не понимал и не был способен. Так я ощутил себя почти что вещью.

2. Ощущение нарушения целостности тела. Мы все рождаемся и растем с определенным представлением о себе, образом самого себя. Быть здоровым человеком с руками и ногами – это базовый опыт практически для каждого. Я не соответствовал образу себя. Я был какой-то частью того, что я знал прежде, неполным, разломанным.

3. Ощущение вмешательства. Мои руки были ампутированы, из моей плоти торчали металлические трубки, они были во мне, но я их не чувствовал, однако нечто инородное внутри вызывало чувство тошноты.

Итак, образ моего тела был разрушен, я лежал беззащитный, неспособный к привычным действиям, изуродованный и плакал.

Долгое время я чувствовал себя, кроме того, очень одиноко. Я забыл о существовании всех других людей: моих бедных друзей, Эдуарда Андреевича, который это со мной сделал. Я плакал не потому, что хотел, чтобы кто-нибудь пришел и помог мне. Плакал я без какой-то особенной цели, мне не становилось легче, и я не искал помощи. Эти слезы лились как бы сами по себе: слезы отвращения, слезы слабости.

– Да не ной ты, – сказал Боря. – Смотреть противно.

Я выдохнул.

– Боря? Боря?

– Да тут я.

Я хотел повернуть голову на голос, но Боря сказал:

– Нет!

Я замер.

– Андрюша? – спросил я. – Ты еще спишь?

– Нет, – сказал Андрюша. Его голос был даже более тусклым, чем обычно, в нем не было ни слез, ни паники, ни злости.

Я посмотрел на Андрюшу. Его руки были на месте, но у него не было ног. В красное мясо, оставшееся на срезе, тоже проникали металлические трубки, крепившиеся к ошейнику. Эти трубки были длиннее, чем те, что соединили с ошейником мои раны, а потому образовывали над Андрюшей странную, почти архитектурную конструкцию.

– Больно? – спросил я Андрюшу.

– Нет, – сказал он тем же бесцветным голосом. – А тебе?

– И мне не больно, – сказал я. – Совсем ничего не чувствую.

Мне стало стыдно, захотелось утереть слезы, но я не мог.

Боря сказал:

– Да закройте свои хлебальники уже! Дайте почилить.

Он засмеялся, я все-таки обернулся к нему и увидел, что у Бори нет ни руки, ни ног. К нему не шли никакие трубки, его кушетка была мокрой от крови, а вот пол под ней – совершенно чистым. Кровь, попадавшая на него, исчезала в холодном блеске.

Боря сказал:

– Не смотри на меня!

Я тут же отвернулся, но все-таки я успел запомнить (наверное, навсегда) окровавленные обрубки вместо его рук и ног, его бледное, искаженное страхом лицо, быстро вздымающуюся грудь.

Я запрокинул голову и принялся смотреть в белый потолок.

Теперь я отчетливо ощущал пустоту там, где раньше у меня были руки. Хотя не скажу, что прежде часто осознавал части своего тела, часто понимал, что даже в состоянии покоя они доставляют определенные ощущения.

– Боря? – сказал я. – Тебе не больно?

– Нет!

– Я спросил из-за крови.

– «Отъебись»!

Андрюша сказал:

– Жутко думать, что будет, если мы еще не готовы. В этом смысле тебе, Боря, хорошо.

– Мне «заебись», – сказал Боря.

– Это замечательно, – сказал Андрюша.

А мне любой диалог в этой ситуации казался безумным.

Андрюша сказал:

– Арлен, я ничего не вижу, а шевелиться боюсь, посмотри на мои ноги. Там что-то происходит?

– Я не могу так перевернуться, чтобы увидеть близко.

– Понятно. Боря, – сказал Андрюша. – А почему у тебя трубок нет?

– Потому что я крутой. Могу и кровью истечь.

– У тебя что-нибудь происходит?

– Да.

– Арлен, посмотри!

Я снова повернул голову к нему, но Боря снова сказал:

– Нет, не смотри на меня! Отвернись!

Однако мне показалось, что обрубки Бориных рук и ног стали длиннее, чем были в первый раз, когда я их увидел.

Я сказал:

– А я обещал девочкам все рассказать.

– Не сто́ит, – сказал Боря.

– А мне кажется, надо рассказать, – сказал Андрюша. – Лучше уж пусть они знают. Так они подготовятся к этой мысли.

Я снова задрожал, вспомнив о том, что у меня нет рук. Надо же, такое странное знание, я почти каждую секунду о нем забывал, и каждую секунду оно било меня заново, так же больно и кроваво.

– Как думаете, сколько времени это займет? – спросил Андрюша.

– Да черт его знает, – сказал Боря. – Ну терпи, дрочер.

Он громко засмеялся, его смех в этом озаренном безжалостным светом помещении казался жутким, страшно неуместным, тревожным, крайне абсурдным.

Отсмеявшись, он сказал:

– На самом деле, дрочер, тебе и терпеть-то не надо. Вот отхватили бы тебе руки, как Жданову…

И снова Боря засмеялся, а потом замолчал.

Мы молчали так долго, что я смог слышать наше дыхание: быстрое, шипящее – Борино, быстрое, прерывистое – Андрюшино, быстрое, со слезным присвистом – мое.

Какое же долгое молчание и какое невыносимое, но я не мог его нарушить, сам не знаю почему. Когда меня охватила совсем уж глупая и недостойная паника, Андрюша вдруг сказал:

– А вы помните страшную историю?

– Только этого сейчас не хватало, – сказал Боря.

– Самую глупую, – сказал Андрюша. – Ту, которая никому не нравилась.

– Они у тебя все такие, – сказал Боря.

– Арлен, а ты помнишь?

– А? – спросил я, сознание ускользало и возвращалось, словно море набегало на берег волной.

– Не помнишь, – сказал Андрюша. – Я расскажу. Но это не моя история. Я ее просто слышал.

Боря сказал:

– Вот это пытка. Огонь просто. Огонь и каленое железо.

Но Андрюша не обратил на него никакого внимания. Он стал рассказывать своим монотонным печальным голосом:

– Идут как-то два путешественника. Они шли очень долго, а потом увидели заброшенный дом. Они зашли в этот дом и стали рассматривать вещи. Один видит, там что-то за портьерой спрятано, сдернул портьеру и умер сразу. Другой подошел, посмотрел и тоже умер. Потому что там были космические глаза.

Сначала повисло странное, нервное, натянутое, как струна, молчание, а потом мы все втроем (даже Андрюша) засмеялись.

Я уже упоминал, что я смеюсь редко и сам процесс мне не совсем ясен. Но тут я смеялся до слез и остановиться не мог. Страшилка про космические глаза показалась мне просто уморительной.

Я даже забыл о том, что у меня нет рук, – снова забыл.

Потом зашел Эдуард Андреевич. Он сказал:

– Прошу прощения, срочная операция. Что это вы тут смеетесь, товарищи?

И Андрюша рассказал страшилку про космические глаза и ему. Мы опять начали смеяться, а Эдуард Андреевич посмотрел на нас странно.

Он сказал:

– Теперь вам