Меч на ладонях - Андрей Муравьев

Василис присел на край лавки. Невысокий и грузный, он испытывал усталость от нервного длительного хождения по комнатам дома, снятого как временное пристанище для делегации. Что ж! Еще неделя этого сборища, и можно будет возвращаться в родные места с сообщением, что опять католики впустую проговорили месяц. Только Пасху переждать.

3

Пасха удалась: крестный ход, пение хора, торжественная ночная литургия – все соответствовало представлению большинства о том, как должно выглядеть самое важное воскресенье в году для настоящего католика. А с утра застолье, дававшее возможность измотанному постом телу почувствовать себя снова живым и полным сил. Для благородных – гуси, телячьи лопатки, кабаньи окорока. Для простонародья – каша с салом, счервленная вяленая солонина, овощной суп с сухариками на той же солонине и сыр. И никакой рыбы, даже в приморских селах! А после – кувшины с вином и гулянье до вечера!

Пьяченца гуляла с размахом. В этом году в их городе второй по значимости церковный праздник отмечали многие высшие сановники церкви, а значит, в карманах торговцев, ремесленников и корчмарей появились звонкие монеты, подзабытые за голодную зиму. А раз есть деньги, то нашлись и яства, столь желанные после долгих дней поста. Вина из солнечной Флоренции текли рекой, и к утру понедельника даже охрана городских ворот спала беспробудным сном, что, впрочем, не было такой уж редкостью и в будние дни.

Тем больше было возмущение капитана ночной стражи, когда его бесцеремонно растолкали под утро. Не разбираясь, он взашей вытолкал сержанта, разбил о закрывшуюся за ним дверь свой ночной горшок, длинно и сочно выругался, но все-таки под конец поинтересовался, какого дьявола его разбудили. Ответ привыкшего к выходкам начальника седоусого отставника заставил капитана подскочить на набитом соломой и блохами матрасе. По словам опухшего от вчерашнего помощника, у ворот стояла кавалькада из нескольких всадников, один из которых заявил, что он, тьфу ты, что она – императрица Священной Римской империи Адельгейда. Вздорная немка требовала впустить ее и проводить к месту, где сейчас находится папа Урбан.

Через десять минут редкие проснувшиеся граждане славного города Пьяченцы с ужасом взирали на невиданное: по улицам в одних штанах-бре[134]и незавязанной котте[135], шнуруя на ходу модные шоссы[136]с разрезом, несся капитан ночной стражи города, по ходу движения постоянно чертыхаясь и злословя. За ним семенил стражник. Не успели первые добрые хозяйки, вышедшие за свежим хлебом и пивом для своих благоверных, посудачить у городского фонтана о том, что вынудило грузного выпивоху в такой ранний час следовать на место работы, как со стороны Северных ворот к монастырю Святого Иоанна пронесся десяток конных всадников с капитаном во главе. Еще через двадцать минут его святейшество Урбан II, милостью Божьей глава всей Католической церкви, уже принимал в маленьком зале прибывших и слушал рассказ из уст плачущей императрицы германской о страшном духовном падении виднейшего и могущественнейшего монарха современности.

Адельгейда рыдала и причитала, но слова слетали с ее уст только самые нужные. По мере повествования и папе, и присутствовавшим здесь епископам стала очевидна глубина падения погрязшего в грехах и запутавшегося императора Генриха. Супруга его рассказала обо всем: о связях с дьяволом, сатанинских шабашах и черных мессах, на которые муж сам звал ее, об идолопоклонении, хулении на Господа нашего, презрении церкви и ее заповедей, поддержке и распространении неугодных церкви писем и пасквилей на видных служителей веры, участии в нападениях на земли монастырей и краже монастырского имущества.

Даже последнему писарю было понятно, что дай папа ход всему тому, что он сейчас услышал, даже интердиктом[137]может не отделаться Генрих. За такое простолюдина или ремесленника ждал бы костер на торговой площади.

Лицо Урбана мрачнело по мере повествования гостьи.

– Что ж, заблудшая сестра моя, помню и храню я письмо твое, полученное нами в городе Констанце на Соборе, проведенном церковью в прошлом году. Помню, и ранят до сих пор меня слова, прочитанные в нем. – Старый папа обвел тяжелым взглядом собравшихся в комнате. – Тогда зачитал я письмо твое, где ты перечисляла святотатства мужа своего, только самым близким и верным детям матери нашей церкви. Просил оставить в тайне.

Наместник престола Святого Петра продолжил:

– Тогда не знал я глубины падения того, кто должен защищать чистоту и оплот веры. Теперь вижу, и скорбит душа моя, что не сумел усмотреть я заразы, ползущей в дом наш. – Папа встал с кресла и подошел к коленопреклоненной императрице. – И рад я безмерно, что послушала ты совета моего, бросила узы христоотвратного супруга своего и лично явилась пред очи наши высказать все то, что рассказала в письме том.

Иоланта уставилась на свою подругу и воспитательницу, «полочане» заерзали. Оказывается, Адельгейда давно готовилась к побегу, даже переписку вела.

Урбан приобнял и поднял с колен раскаявшуюся грешницу. Он уже знал, что сделает.

Знал, что может получить, знал, чем это может закончиться.

Что бы ни говорил с амвона Папа Римский, в чем бы ни обвинял императора заглазно, какие бы письма ни показывал, без главного свидетеля это все было пустым звуком. Но даже с ним, вернее, с нею слишком уж все гладко получается. Зная о противостоянии престола Святого Петра и германского императора, после таких обвинений можно было заподозрить сговор между папой и сбежавшей женой немецкого государя. А если похожие слухи пойдут, то и эффект от признаний мал окажется, а то и не будет его вовсе. Одно дело раскрыть подлую сущность христопродавца, и совсем другое – очернить монарха самой могучей страны Европы. Если не предоставить убедительнейшие аргументы и доказательства, то неизбежно последующая за такими обличениями война станет последней для нынешнего главы Святого престола.

После первого письма Адельгейды, полученного год назад, Урбан просчитал шансы на победу, свои и чужие: маркграфы отойдут от отлученного, так было всегда, города Италии и Германии вряд ли выступят против церкви, останется только германская армия и наемники, часть которых находится сейчас при сыне Генриха Конраде на севере Италии. Конрад, в отличие от своего отца, очень набожен, да и обижен на родителя. Можно и нужно поговорить с ним! Плюс сицилийцы, северные норманны. Надо еще с Раймондом Тулузским договориться, и останется Генрих один. В Германии его, конечно, не взять, но в Италию он уже не сунется.