Что я любил - Сири Хустведт

Все искренне.

Я вспомнил шрам у нее на животе. Две буквы "М", образующие единое целое. ММ. Два М, которых придумал Билл, младшие братья О, Мэтью и Марк. "Значит, сегодня без К, да, М" Подменыш. Подмененное дитя. Я же когда-то писал об этом: копии, двойники, многоликие "я". Подмены. Я вдруг вспомнил две одинаковые, залепленные скотчем фигуры на коллаже Марка и два младенческих снимка с ними рядом… Билл однажды рассказывал мне какую-то историю про себя и Дана. Ах да, вспомнил. После первого приступа шизофрении Дан лежал в больнице, а Билл до этого очень долго носил длинные волосы, потом вдруг постригся и вот такой, остриженный, пришел навестить Дана. Дан посмотрел на него и сказал:

— Меня постригли.

Он спутал "меня" и "тебя". Билл мне объяснял, что при шизофрении или после временной потери речи такая путаница с местоимениями часто случается. Мои мысли кружились в беспорядочном хороводе. Я вспомнил гойевского Сатурна, пожирающего своего сына, потом фотографию Джайлза, вгрызающегося в собственную руку, потом голову Марка, отшатнувшуюся от моей руки, когда я проснулся среди ночи. И голос на автоответчике: "ММ знает, что я — труп". Да нет же! "ММ знает, что Я — труп"! Я! Мальчик на лестничной клетке с зеленой дамской сумочкой в руках! Марк сказал мне, что его зовут Я.

— Лео, что с тобой? Тебе плохо? — спросила Вайолет.

Я поднял на нее глаза и все объяснил.

— Значит, Рафаэль и Я — это одно и то же лицо, — промолвила она.

— Какой Рафаэль? — спросила Пинки. — Которого убил Джайлз? Тот самый?

Последовавший за этим разговор мигом вырулил на вещи, которые не укладывались в голове. Рафаэль, мальчик — наложник. Любовники Марк Векслер и Тедди Джайлз. Изощренные пытки Тини. Умерщвленные кошки, развешанные по всему Нью-Йорку. Тут Ласло помянул "спец — К" и еще один наркотик, экстази. Оказывается, буква "Э" в уличном каталоге зелий означала "экстази". А сколько еще таких букв?

Но все это были страшные слухи и домыслы. Единственным реальным фактом, которым мы располагали, стало мимолетное появление на моей лестничной клетке паренька, которого Марк называл "Я". Был еще девичий голос, рассказавший Вайолет по телефону о мальчике по имени Рафаэль и об убийстве, но кто мог поручиться, что вся эта история — не вымысел? Я вообще подумал, что звонки Биллу и Вайолет — дело рук самого Джайлза.

— А что? Он же разговаривает во время интервью на разные голоса? Может, девица, которая звонила Вайолет, — это сам Джайлз и есть?

Вайолет отмахнулась, сказав, что тогда бы он говорил фальцетом.

— А есть такие специальные машинки, — вмешалась Пинки, — которые искажают голос. Их подсоединяют к телефонам.

Вайолет расхохоталась и упала в кресло. В ее смехе зазвучало пронзительное визгливое стаккато, а по щекам побежали слезы. Пинки бросилась к ней, опустилась на колени и обхватила ее руками за шею. Ласло и я смотрели, как две женщины, прильнув друг к другу, раскачиваются из стороны в сторону. Прошло, по крайней мере, минут пять. Мало-помалу истерический смех Вайолет перешел во всхлипывания и конвульсивные вздохи. Пинки гладила и гладила ее по волосам.

— Просто слишком много разом на вас навалилось, — повторяла она. — Господи, как же много всего навалилось!

К тому дню я вот уже два месяца не получал от Эрики ни строчки. Как раз накануне возвращения Марка в Нью-Йорк я нарушил наше с ней соглашение и позвонил. Честно говоря, я не рассчитывал застать ее дома и собирался наговорить сообщение на автоответчик, даже репетировал его, поэтому когда Эрика взяла трубку и я услышал: "Алло!", то на мгновение потерял дар речи, а потом сказал:

— Это Лео.

Она не сразу ответила, и эта повисшая пауза вдруг меня страшно разозлила. Я закричал, что наша дружба, наш брак, наши отношения, или как там это называется, выродились в фальшивку, в лживую, тупую, мертвую пустоту и меня от всего этого тошнит. С меня хватит. Если у нее есть кто-то, надо было сказать мне прямо, в конце концов я имею право знать. И если это так, то я тоже хочу считать себя свободным, хочу, чтобы между нами все было кончено.

— Лео, Лео, никого у меня нет.

— Тогда почему ты не отвечала? Я же писал!

— Я раз пятьдесят начинала и рвала то, что написала. Понимаешь, я все время пытаюсь что-то про себя объяснить, как будто я на приеме у психоаналитика. Постоянно, даже когда я с тобой. Это какая-то непрекращающаяся потребность зафиксировать то, что со мной происходит, и разложить это все по полочкам. А когда я это делаю, выходят сплошные умопостроения, все от ума, все неправда, словно я ищу себе оправдания.

Эрика тяжело вздохнула, и от этого звука, такого привычного, вся моя злость улетучилась. Я об этом тут же пожалел, потому что у злобы есть острота, она, в отличие от сочувствия, всегда наведена на резкость… и я не очень-то обрадовался, вновь ощутив под собой эту зыбкую эмоциональную почву.

— Потом, знаешь, Лео, с письмами было сложно, потому что я очень много пишу. Снова о Генри Джеймсе.

— Как интересно.

— Все-таки они мне очень нравятся…

— Кто? — не понял я.

— Его герои. Они у него так сложно устроены, что, когда я начинаю думать о них, об их страданиях, я забываю о себе. Прости, что я не позвонила. Я же хотела, несколько раз хотела, дура такая. Прости, пожалуйста.

К концу разговора мы с Эрикой договорились, что будем не только писать, но и звонить друг другу. Я попросил прислать мне книгу, когда она хоть как-то оформится, потом сказал Эрике, что люблю ее, услышал в ответ, что она меня тоже любит, что у нее никого нет и никогда не будет. После этого я положил трубку. Было ясно, что мы навсегда останемся связанными друг с другом, но это не радовало мне сердце. Я не хотел разрыва, но этой связи навек я тоже не хотел. Разлука развела нас, но эта же разлука приковала нас друг к другу пожизненно.

Я разговаривал с Эрикой по телефону, который стоял на письменном столе, поэтому, повесив трубку, открыл заветный ящик и снова подумал, как, наверное, странно выглядит со стороны это хранилище разнородных вещиц, среди которых черные женские носки, кусок обгоревшей картонки, фотография из журнала. Я всматривался в лицо Вайолет на снимке, в Билла, который глаз не мог отвести от жены. От своей жены. Его жена. Его вдова. Мертвые. Живые. Я покрутил принадлежавшую Эрике помаду. Моя жена и любимые ею персонажи давно умершего писателя. Герои вымысла. Но ведь и наши жизни — это только вымысел, истории, которые мы сами себе придумываем и сами себе рассказываем. Я взял в руки рисунок Мэта с Дейвом и Дуранго.

Марк стал лучше выглядеть. За те месяцы, что я его не видел, он прибавил в весе, взгляд утратил уклончивость. Даже голос звучал как-то по-другому, в нем появились глубина и убежденность. По утрам он отправлялся на поиски работы, потом шел на собрание Общества анонимных наркоманов и обязательно встречался со своим поручителем. Звали его Элвин. Аккуратный, вежливый человек лет тридцати, смуглый, с коротко подстриженной бородкой и глазами, полыхавшими лихорадочной решимостью. Элвин много лет страдал героиновой зависимостью, но победил ее. Теперь это был прямо-таки типаж Достоевского, воскресший из мертвых, выползший из могилы, чтобы протянуть руку помощи страждущему собрату. Само его тело казалось несгибаемым сгустком целеустремленности, и, глядя на него, я мгновенно ощущал, какой я вялый, никчемный и несведущий. Как тысячи ему подобных, Элвин достиг самого дна пропасти, а потом вдруг решил переломить судьбу. О его прошлом я ничего не знал, но зато Марк засыпал нас с Вайолет историями о прошлом других людей, с которыми познакомился в Хейзелдене. Жуткие рассказы о безнадежной зависимости, которая порождала ложь, распущенность, предательство и даже насилие. За каждой такой историей стояло имя: Мария, Джон, Энджел, Ханс, Марико, Дебора. Марка эти истории явно волновали, но ему были интересны не столько люди, сколько страшные подробности того, что с ними происходило. Возможно, в их поступках он как в зеркале находил черты собственного падения.