Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Сон сморил его. Спал он, откинувшись на спину, с широко раскрытыми глазами, словно не хотел позволить смежиться векам и прервать его упорный взгляд, прикованный к пробиравшемуся над Сахарой серебряному диску луны, не хотел оторваться от зрелища даже во сне… Старуха некоторое время прислушивалась к дыханию внука, затем подползла, осмотрела мешочек с сушеной полынью, прикрепленный ему на запястье. Прочитала заклинания на двух языках: наречии жителей пустыни Сахары и языке колдовства, джунглей, народа хауса.

Когда произошло землетрясение, и земля заплясала под ногами, сахарцы пометили в своей хронологии этот год как «год тряски». А когда распространилась засуха, и голод напал на континент, люди пометили ту пору, как «лихие годы». А когда джинны похитили бабушку, все начали друг другу говорить: «в тот год, когда джинны похитили старуху Рату». И по сей день люди трезвомыслящие, особенно, долгожители, отмечают события в Сахаре тем самым предложением — его переняли все последующие поколения, просто повторяли фразу, не расспрашивая о подробностях хотя бы из любопытства. Те, кто люби у нас рассуждать, все-таки обнаружили в таком опрометчивом отношении поколений к истории Сахары элемент безрассудства, но простили молодым такое легкомыслие, как их деды и отцы прощали им то же самое ранее. Однако, сможет ли внучонок забыть то выражение молчаливой скорби, которое он увидел на лице матери, затем — отца, а затем прочел его на испещренных морщинами лицах старух, и которое возникло после той самой ночи, когда его сморил сон, не дал дослушать до конца длинную историю о дьявольской красавице-гурии? Женщины вокруг зашептали свое непонятное «улетела…», а мужчины разъехались по пескам в разные стороны в поисках пропавшей невесть куда бабки. Если мужчины в племени были более смелыми, не боялись поминать джиннов и называть сомнительные предметы их истинными именами, то сахарские женщины намного осторожнее их, они стараются обходить стороной все, что связано с существованием сил потустороннего мира. В то время, когда мужчины продолжали не задумываясь повторять это историческое выражение «в год, когда похитили старуху Рату», женщины прибегали к намекам и иносказаниям, используя фразу, более обтекаемую и приличествующую авторитету представителей нечистой силы: «в тот год, когда исчезла старух Рата…» Словно это бабушка по доброй воле решила исчезнуть! А то еще такие проклятые слова употребляли, вроде: «в тот год, когда улетела старуха Рата…» Так, будто бабушка неожиданно получила крылья в подарок от этих мифических женщин и сказочных гурий, о которых она рассказывала ему в своих интересных увлекательных сказках. Все это были хитрые выдумки женщин племени, умевших складно сочинять стихи и песни, вкладывая в них двойной смысл или просто скрывая его, боясь ненароком призвать жителей тьмы на грешную землю. В такой формулировке и остался этот случай в памяти поколений.

Он не мог понять, отчего по прошествии времени эта скорбная робость оставила такой резкий след в его памяти. Всю жизнь в нем жило это смутное, напряженное чувство робости, за которым скрывались страх, беда, покорность судьбе и предопределению. Может быть, что-то еще там скрывалось, тогда он не понял, что именно, а теперь не в силах был восстановить это в памяти, хоть и пытался. За одно только он мог поручиться, это он читал во взглядах всех окружающих: все племя было убеждено — случилось то, что должно было случиться. Все люди прекрасно знали: посещения джиннов добром не кончатся. Все вокруг ожидали для несчастной старухи именно такой судьбы. В глазах соплеменников мерцал этот огонек на протяжении всех дней, что мужчины племени отрабатывали обязательный поиск его пропавшей бабушки. Женщины пытались ободрить его молчаливыми взглядами, а старухи, умудренные опытом, гладили по голове своими старыми, высохшими что сучья деревьев пальцами и милостиво угощали его пригоршнями фиников. Подростки сказали ему: с этого дня он больше не будет слушать ночные истории, потому что поиски в окружающих барханах не привели ни к чему. Он начал понимать, в чем секрет молчания и скорби. Через несколько дней кое-кто из вассалов вернулся с черным покрывалом. Они сообщили, что группа разведчиков и исследователей местности нашла его в песках на расстоянии трех дней пути от становища. Однако они и следа самой старухи не нашли. Вмешался в дело ясновидец и подтвердил, что покрывало есть знак, и им надо двигаться вперед, по прямой дороге. Становище согласилось с этим советом, принялось ждать. Прошло еще несколько дней. Вечером на пятый день, в сумерках, собрались и старые, и малые глазеть на таинственного вестника-всадника, замаячившего на горизонте: он то появлялся, то исчезал — поднимался на холмы и высоты, спускался в вади, возникал на ровной, бескрайней линии, уводившей взор вдаль, пропадал и возвращался назад, как призрак. Вот он подъехал, и женщины убедились, что не призрак он и не джинн вовсе, не порождение воображения, сотканное миражом — и подняли они глаза в небо, раскрыли рты и принялись клекотать языками о щеки в своих долгих немыслимых криках, бурно выражая радость от пришествия пророка. В тот день женщины привели его в замешательство. Он спросил себя: как эти женщины смеют подымать голос в криках радости и ликования, не подождав, как следует, и не убедившись, действительно ли радость несет с собой посланник-пророк? Он был уже взрослым юношей и не смотрел на это знамение. Во тьме сумерек он не разглядел, как там в пространстве всадник был укутан в полотно белого муслина…

Утром следующего дня, на рассвете, прибыл караван, на спине верблюда привезли старуху, завернутую в одежды и одеяла. Она покоилась на носилках, привязанных к седлу — караванщики смастерили его из подручных материалов, жердей и тряпок. Ее била лихорадка. Она вся дрожала. Глаза были выпучены наружу, белели глазными яблоками. Они периодически вертелись, впериваясь в пустоту, как глаза слепого. Вокруг ее старого, дряхлого рта билась белая пена, с губ срывались непонятные звуки, наводившие на мысли о бесовском наречии. Этот язык был смесь из туарегского языка тамашек[160], негритянского хауса и отдельных непонятных слов и звуков, из чего старухи вывели мнение, что она все еще находится в беспамятстве и поддерживает беседу с нечистой силой.

Он бодрствовал всю ночь у ее изголовья вместе с матерью. Силился разобрать звуки и символы ее нового наречия. Усталость сморила мать, та не выдержала, заснула, а он продолжал бодрствовать. Обращался к звездам, молил луну вылечить ее и вернуть людям, избавить от преследований джиннов и обратить ее к нему, чтобы она опять рассказала ему о Вау, о том, как приставала к ней черноглазая гурия, явившаяся в сиянии молодой луны над пустыней… Она бы дала ему еще фиников и кусочков сахару, чтобы скрасил ей одиночество и проводил вместе долгие-долгие ночи. Она была убеждена, что джинны в принципе боятся мужчин — будь то хотя бы мальчики. Главное, быть мужского рода. Джинны не выносят мужского запаха. Мужество пугает, даже если его проявил ребенок.

Мать заснула. Он стал прислушиваться к непонятному бормотанию старухи и положил ей на лоб ладонь — умерить жар. Почувствовал горячий, липкий пот под пальцами, попятился и выполз на четвереньках из шатра. Он вспомнил, что забылся сном в ту ночь, когда она рассказывала ему свою жизнь, открыла свою тайну внуку. Он задремал еще до того, как она завершила свою историю, получилось, что он пренебрег ее судьбой. Как он смел заснуть и так непочтительно отнестись к судьбе несчастной старухи? Единственный, кого она избрала и посвятила в свою тайну, как мог он поддаться сну, совсем не дослушав окончание истории с преследованием? Она разгласила секрет, и ее постигло наказание населяющих тьму — похищение, лишение рассудка… И что еще? Никто этого не знал, потому что она забыла человечий язык и обращалась к присутствующим на каком-то непонятном наречии. Даже он, который постоянно общался с ней, научился разбираться понемногу в ее бормотаниях, пришепетываниях и заклинаниях на языках джунглей, был не в силах понять новый язык. А если понял бы одну фразу, так, наверное, ухватил нить, которая привела бы все племя к уразумению, что там приключилось у нее с ее старыми врагами…