Анж Питу - Александр Дюма

– Нет, ваше величество, – сказал Жильбер. – Вы ошибаетесь.

– Сударь!..

– Оно будет означать: народ страдал не совсем безвинно. Я пришел, чтобы простить; я – владыка и король; я стою во главе французской революции, как некогда Генрих III встал во главе Лиги. Ваши генералы – мои офицеры; ваши солдаты Национальной гвардии – мои солдаты; ваши должностные лица – мои чиновники. Вместо того, чтобы нападать на меня, следуйте за мной, если можете. Величие моего шага еще раз докажет, что я король Франции, преемник Карла Великого.

– Он прав, – печально сказал король.

– О, ваше величество, помилуйте! – вскричала королева. – Не слушайте этого человека, этот человек ваш враг!

– Ваше величество, – сказал Жильбер, – его величество сам вам скажет, что он думает о моих словах.

– Я думаю, сударь, – заметил король, – что пока вы единственный, кто осмелился сказать мне правду.

– Правду! – воскликнула королева. – Что вы такое говорите. Боже правый!

– Да, государыня, – сказал Жильбер, – и поверьте, правда нынче – единственное, что может помешать трону и королевству низвергнуться в пропасть.

При этих словах Жильбер низко поклонился Марии-Антуанетте.

Казалось, королева впервые была глубоко тронута Но чем? Доводами ли доктора или его смирением?

Король с решительным видом встал. Он думал о том, как осуществить план доктора.

Однако он не имел обыкновения что-либо предпринимать, не посоветовавшись с королевой, поэтому он спросил:

– Сударыня, вы одобряете?

– Приходится, сударь, – отвечала Мария-Антуанетта.

– Я не требую от вас самоотречения, – нетерпеливо заметил король.

– Тогда чего же вы требуете?

– Я требую от вас убежденности, которая укрепила бы меня в моем решении.

– Вы требуете от меня убежденности?

– Да.

– О, если дело только за этим, то я убеждена.

– В чем?

– Что близится время, когда положение монарха станет самым безрадостным и самым унизительным положением, какое только существует на свете.

– О, вы преувеличиваете, – сказал король. – Безрадостным – допускаю, но уж никак не унизительным.

– Ваше величество, короли – ваши предки – оставили вам невеселое наследство, – печально сказала Мария-Антуанетта.

– Да, – согласился Людовик XVI, – наследство, которое вы имеете несчастье разделить со мной, сударыня.

– Позвольте, ваше величество, – быстро возразил Жильбер, который в глубине души очень жалел королевскую чету, – я полагаю, что вашему величеству не суждено увидеть такое страшное будущее, как вы себе представляете. Деспотическая монархия закончилась, начинается конституционная империя.

– Ну, сударь, – сказал король, – разве я такой человек, какой нужен для того, чтобы основать подобную империю во Франции?

– Почему бы и нет, ваше величество? – возразила королева, несколько ободренная словами Жильбера.

– Сударыня, – снова заговорил король, – я человек здравомыслящий и ученый. Вместо того, чтобы стараться видеть все в розовой дымке, я вижу ясно и знаю доподлинно все, что мне нужно знать, чтобы управлять этой страной Как только меня лишают неограниченной власти, как только я превращаюсь в заурядного человека, беззащитного перед лицом мира, я теряю всякую видимость силы, которая единственно и была необходима правительству Франции, поскольку, по правде говоря, Людовик XIII, Людовик XIV и Людовик XV прекрасно держались благодаря этой видимости силы. Кто нужен сегодня французам? Господин. Я чувствую себя способным только на то, чтобы быть отцом. Что нужно революционерам? Меч. Я не чувствую в себе силы нанести удар.

– Вы не чувствуете в себе силы нанести удар! – вскричала королева. – Нанести удар людям, которые отбирают имущество у ваших детей, людям, которые хотят лишить корону Франции, венчающую ваше чело, всех украшений?

– Что мне ответить? – спокойно спросил Людовик XVI. – Сказать «нет»? Снова поднимется буря из тех, что портят мне жизнь. Вы-то умеете ненавидеть. Тем лучше для вас. Вы даже умеете быть несправедливой, я вас за это не корю, это огромное достоинство для властителей.

– Не считаете ли вы, кстати, что я несправедлива по отношению к революции?

– Еще бы! Конечно, считаю.

– Вы не говорите «конечно, считаю», ваше величество; вы говорите «конечно, считаю».

– Если бы вы были простой гражданкой, дорогая Антуанетта, вы рассуждали бы иначе.

– Но я же не простая гражданка.

– Вот почему я вас прощаю, но это не значит, что я с вами согласен. Нет, сударыня, нет, смиритесь, мы взошли на французский трон в бурное время; нам нужны силы, чтобы тащить этот груженный вилами и косами воз, именуемый революцией, но сил нам не хватает.

– Тем хуже! – воскликнула Мария-Антуанетта. – Ибо этот воз проедет по нашим детям.

– Увы, я знаю, но в конце концов, не мы будем его подталкивать.

– Нам надо повернуть его назад, ваше величество.

– Берегитесь, ваше величество, – произнес Жильбер с глубоким волнением, – отъезжая назад, он раздавит вас.

– Сударь, – сказала королева, теряя терпение, – я смотрю, вы слишком далеко зашли в своих советах.

– Я буду молчать, ваше величество.

– Ах, Боже мой, дайте же ему договорить, – не выдержал король, – если он не прочел то, что он вам тут сообщает, в двадцати газетах, которые уже неделю трубят об этом, то только потому, что не хотел. Будьте признательны ему уже за то, что он высказал вам правду без укора.

Мария-Антуанетта помолчала, затем с сокрушенным вздохом сказала:

– Повторяю еще раз: приехать в Париж по собственной воле – значит одобрить все, что произошло.

– Да, – сказал король, – я знаю.

– Это значит унизить армию, более того, отречься от армии, которая готова защищать вас.

– Это значит щадить кровь французов, – сказал доктор.

– Это значит заявить, что отныне мятеж и насилие смогут направлять королевскую волю туда, куда захотят бунтовщики и предатели.

– Ваше величество, вы, кажется, изволили признать, что я имел счастье вас убедить?

– Да, я признаю, что давеча покров приподнялся передо мной. А теперь, сударь, теперь я снова становлюсь, как вы говорите, слепой, и предпочитаю хранить величие моего сана, беречь то, к чему меня приучили воспитание, традиция, история; я предпочитаю по-прежнему видеть себя королевой, нежели чувствовать себя плохой матерью этого народа, который оскорбляет и ненавидит меня.

– Антуанетта! Антуанетта! – воззвал Людовик XVI, напуганный внезапной бледностью, которая разлилась по щекам королевы и была не чем иным, как предвестием сильной бури.