Анж Питу - Александр Дюма

Такая деликатность глубоко тронула Марию-Антуанетту, она двумя руками сжала руку короля и сказала:

– Ну что ж! До завтра, ваше величество, не позже, это последний срок; но я молю вас об отсрочке как о милости, на коленях, и клянусь вам, что завтра вы сможете отправиться в Париж, когда пожелаете.

– Смотрите, сударыня, доктор свидетель, – улыбнулся король.

– Ваше величество, был ли случай, чтобы я не сдержала слова? – возразила королева.

– Нет, однако признаюсь вам в одной вещи.

– В какой?

– В том, что мне не терпится узнать, почему вы, покорившись в душе, просите у меня отсрочки на сутки. Вы ждете каких-то вестей из Парижа, каких-то вестей из Германии? Идет ли речь о…

– Не расспрашивайте меня, ваше величество. Король предавался любопытству, как Фигаро предавался лени – с наслаждением.

– Идет ли речь о прибытии войск, о подкреплении, о политической хитрости?

– Ваше величество! Ваше величество! – прошептала королева с упреком.

– Идет ли речь о…?

– Речь не идет ровно ни о чем, – отвечала королева.

– Значит, это секрет?

– Ну что ж! Да, секрет: секрет встревоженной женщины, только и всего.

– Каприз, не так ли?

– Каприз, если вам угодно.

– Высший закон.

– Это верно. Почему в политике все не так, как в философии? Почему королям не дозволено возводить свои политические капризы в высший закон?

– Это рано или поздно произойдет, будьте покойны. Что до меня, то я это уже сделал, – шутливо сказал король. – Так что до завтра.

– До завтра, – грустно сказала королева.

– Вы хотите, чтобы доктор остался у вас? – спросил король.

– Нет-нет, – сказала королева с живостью, которая заставила Жильбера улыбнуться.

– Тогда я забираю его с собой.

Жильбер в третий раз поклонился Марии-Антуанетте, которая на сей раз попрощалась с ним не столько как королева, сколько просто как женщина.

Жильбер направился к двери и вышел вслед за королем.

– Мне кажется, – сказал король, идя через галерею, – вы поладили с королевой, господин Жильбер?

– Этой милостью я обязан вашему величеству, – ответил доктор.

– Да здравствует король! – закричали придворные, столпившиеся в коридорах.

– Да здравствует король! – подхватила во дворе толпа иностранных офицеров и солдат, теснившихся у ворот дворца.

Эти приветственные возгласы, звучащие все громче и громче, вселили в сердце Людовика XVI радость, какой он, быть может, никогда не испытывал в подобных, впрочем, весьма многочисленных, случаях.

Что до королевы, сидевшей у окна, то есть там, где недавно произошла такая тягостная для нее сцена, то, услышав изъявления любви и преданности, встречавшие короля на всем его пути и затихавшие вдали, под портиками и в густой тени, она сказала:

– Да здравствует король! О, да! Да здравствует король, он будет здравствовать вопреки тебе, подлый Париж? ненавистная пучина, кровавая бездна, ты не поглотишь эту жертву!.. Я вырву ее у тебя вот этой слабой рукой, которая грозит тебе сейчас и предает тебя проклятию и каре Господней!

Произнося эти, слова с ненавистью, которая наверняка испугала бы любого, даже самого бесстрашного революционера, королева простерла в сторону Парижа свою тонкую руку, выпростав ее из кружев, словно шпагу из ножен.

Затем она кликнула г-жу Кампан, придворную даму, которой больше всего доверяла, и заперлась с ней в своем кабинете, сказав, что никого не принимает.

Наступило утро, такое же ясное, как накануне, ослепительное солнце золотило мраморные плиты и песчаные дорожки Версаля.

Птицы, тысячами слетевшиеся на деревья у входа в парк, оглушительными криками встречали теплый, веселый день, сулящий им любовные утехи.

Королева встала в пять часов. Она послала передать королю, что просит его зайти к ней тотчас, как он проснется.

Людовик XVI, несколько утомленный вчерашним приемом депутации от Национального собрания, которой ему пришлось отвечать, – это было начало обмена речами – Людовик XVI спал дольше обычного, чтобы отдохнуть и ничем не ущемить своей природы.

Поэтому просьба королевы настигла его, когда он пристегивал шпагу; он слегка нахмурил бровь.

– Как, – удивился он, – королева уже встала?

– О, давно, ваше величество.

– Ей все еще нездоровится?

– Нет, ваше величество.

– И чего хочет от меня королева в столь ранний час?

– Ее величество не сказала.

Король съел легкий завтрак – бульон и немного вина – и зашел к Марии-Антуанетте.

Он застал ее нарядно одетую, красивую, бледную, величавую. Мария-Антуанетта встретила мужа холодной улыбкой, она сверкала на ее губах, словно зимнее солнце.

Король не заметил грусти, таящейся во взгляде и улыбке королевы. Он уже приготовился к тому, что Мария-Антуанетта будет противиться решению, принятому накануне.

«Опять какой-нибудь новый каприз», – подумал он и Нахмурился.

Королева с первых же слов укрепила в нем это подозрение.

– Ваше величество, – сказала она, – я долго думала о нашем вчерашнем разговоре.

– Ну вот! – воскликнул король.

– Прошу вас, отошлите всех, кроме ваших приближенных.

Король, ворча, приказал своим придворным удалиться. Из придворных дам королевы осталась только г-жа Кампан.

Тогда Мария-Антуанетта, сжав своими прекрасными руками руку мужа, спросила:

– Почему вы совсем одеты? Это плохо!

– Как – плохо? Почему?

– Разве я не просила вас зайти ко мне прежде, чем вы оденетесь? А вы пришли в камзоле и при шпаге. Я надеялась увидеть вас в халате.

Король взглянул на нее с удивлением.

Прихоть королевы пробудила в нем череду странных мыслей, совершенно новых и потому еще более невероятных.

Первое, что он почувствовал, было недоверие и тревога.

– Что с вами? – спросил он королеву. – Вы хотите снова отложить или нарушить наш вчерашний уговор?

– Нимало, ваше величество.

– Умоляю вас, перестаньте шутить! Дело слишком важное. Я должен, я хочу ехать в Париж; я более не могу от этого уклоняться: дом свой я оставляю в надежных руках; люди, которые будут меня сопровождать, назначены еще вчера вечером.

– Ваше величество, я вовсе не собираюсь вам мешать, однако..

– Подумайте, – сказал король, постепенно воодушевляясь и храбрясь, – подумайте, ведь известие о том, что я еду в Париж, уже, должно быть, дошло до парижан, они приготовились к встрече, они ждут меня, и если добрые чувства, которые, по слухам, вызвал мой предстоящий приезд, сменятся гибельной враждебностью… Подумайте, наконец…