Восточная стратегия. Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

О тех, с кем плечом к плечу ходили маршем от Рязани до Селец, больше рассказывал Игорь Николаевич. Поведал курьезную историю о вечном баловне судьбы старшине Корицыне, который поехал в 345-й полк и, чтобы быстрее уволиться, инсценировал отражение нападения на караул. Собственно, нападения никакого и не было, просто, будучи начальником караула, лейтенант Корицын поднял ничего не понимающую смену командой «В ружье!» и, организовав фантастическую оборону по воображаемому периметру, начал отчаянно палить из пистолета в привидевшихся врагов с истошными криками: «Духи! Духи наступают!» Своего Корицын добился: уволен был быстро и без лишнего шума… Пересказана была и много раз повторяемая в ВДВ драматическая история бывшего старшины роты – Шуры Мазуренко. Его судьба была любопытна, ибо, обладая качествами воина, он должен был посвятить жизнь войне и непременно стать героем. Этого ждали все. Но его история оказалась прозаичнее: вдвое быстрее остальных Шура преодолел путь от лейтенанта до старшего лейтенанта, получил роту одним из первых из выпуска. А на полевом выходе неожиданно поссорился с лейтенантом из другой роты, настолько глупо и мелочно, что никто не помнит причины. Ссора закончилась даже не дракой, а примитивной потасовкой, состоящей из единственного, феноменального удара самого Мазуренко. Его сокрушительный кулак попал в область сердца, и две судьбы в один миг изменили свои траектории: лейтенант скончался на месте, а Шура получил срок. То ли двенадцать лет, то ли девять, это было уже не столь важно… Никто не знал его дальнейшей судьбы, для ВДВ он умер в один день. Историй о десантниках со знакомыми именами было бесчисленное множество, но нескончаемая лента рассказов о пьяных драках, паломничестве в столичный парк Горького, дурманящем безрассудстве и показной отваге слишком мало занимала старых друзей.

– Слушай, Игорь, а про Иринеева ты что-нибудь слышал? – спросил Алексей Сергеевич, машинально, без всякого умысла перебирая имена тех, о ком еще не говорили.

– Про Иринеева я не только слышал, но и видел его пару раз, – в глазах Игоря Николаевича при этих словах вспыхнули огоньки дьявольского возбуждения. Обнаружив выражение любопытства на лице друга, Игорь Николаевич сначала засомневался, стоит ли рассказывать ему детали свирепо-звериного существования в той зловонной клоаке, которая носит название «армия на войне». Лицо Алексея Сергеевича казалось ему сугубо гражданским, даже лощеным. Такие лица никогда не встретишь на войне, с такими лицами люди ходят в театр или на приемы, которые показывают по телевизору: там приятные дамы в коктейльных платьях, соблазнительно покачивая бедрами, непринужденно дефилируют с бокалом мартини мимо увлеченно дискутирующих мужей. Дидусь метким взглядом оценил: у его друга былое выражение воина давно уж стерто с лица, и даже не было признаков, что при определенных условиях на нем появятся необходимые складки и черточки. Но Алексей Сергеевич был его старым проверенным другом, потому Игорь Николаевич и решил поведать ему о своей жизни все. В конце концов, он уже приехал к нему, а значит, внутренне сам созрел для того, чтобы не пережевывать свои мысли в одиночку.

И он пересказал историю первой встречи с бывшим зам-комвзвода в Чечне, а затем, сосредоточенно глядя куда-то в сторону, как будто сквозь стену, поведал и о последующих событиях.

– Но это, конечно, еще не все. Была у нас еще одна встреча, такая же нежданная-негаданная, как и первая. Перед самым выходом полка из пункта временной дислокации мне неожиданно сообщили, что при выполнении спецоперации в горах были ранены два «альфовца» – один тяжело, другой полегче. Причем сообщили, что, мол, среди раненых командир группы. То есть я знал, что среди раненых был Иринеев. Знаешь, я почти бегом побежал и – сам себе удивляюсь – шептал, чтобы тяжелый был кто-то другой, неизвестный мне, но только не Иринеев. Даже не знаю почему. Может быть, часть вины я просто повесил на себя, не знаю. Подоспел я к самой погрузке раненых на вертушку. Я к нему – и выдохнул с облегчением: он был «легкий». Лежал на носилках, тупо вперившись в небо и держась обеими руками за края носилок. Очевидно, терпел боль. Хотя его, конечно, накололи промедолом – может, он просто переживал о чем-то. Ноги ему посекло осколками – нарвались на растяжку. Причем, что меня поразило, на нашу же растяжку. Вот так в жизни бывает! Второй парень, кажется, не выжил потом… Ну я подошел к нему и впервые в жизни по имени назвал, даже от себя такого не ожидал. Говорю ему: «Артур, как ты?» Он отвечает, угрюмо так, безучастно: «Ничего, бывает и хуже…» Глаза стеклянные, твердые и никакой в них нет жизни, никакой чувствительности, никаких эмоций, ничего вообще человеческого. Просто раненый зверь. Нет, зверь раненый с какой-то мольбой смотрит, ищет прощения у природы! А тут просто неестественный вороненый блеск… Смотришь в глаза, как будто пытаешься заглянуть внутрь ствола. Он, видно, почувствовал это, потому что отвернулся. А я ему говорю: «Артур, чем я могу тебе помочь, скажи! Я сейчас за командира остался, так что говори без стеснения». Он смягчился: «Разве только врача толкового… Чтобы не списали потом, у меня тут еще много незавершенных дел…» И опять отвернулся. Я быстро сделал распоряжения, чтобы «правильно» приняли, там мне было к кому обратиться. И в конце уже, перекрикивая рев двигателей, под самыми лопастями ему кричу: «Артур, не сердись, если я был не прав». И знаешь, что он мне ответил? Он посмотрел на меня пристально, даже солдаты, которые тащили его на носилках к вертолету, замерли. Можно было подумать, что он неживой, очень уж похож был на восковую фигуру. Затем сказал, причем не особо громко – думаю, что все-таки боль была сильной, – но я каким-то непостижимым образом по бескровным, искусанным губам понял ответ: «Ты, Дед, был прав. Но это не повод, чтобы тут слюни распускать. Давай, пока!» И протянул мне руку, немного скрюченную, будто судорогой, с пятнами крови и грязи на ней. Я пожал его руку, и мне стало легче. Я его отпустил из сердца, выпустил и былую злобу, и ненависть к нему, и теперь там такая тихая пустота, как в старом, забытом монастыре. Я кое-что понял. Я, понимаешь, его всю жизнь гадом считал, гнусом, которых надо уничтожать. А тут открыл, что он мерзавец-то странный, с неожиданными перекосами. Что в его подлостях как бы не один он виноват – будто кто-то за его спиной стоял все время. Как ангел, бывает, стоит над кем-то, так над ним демон склонился. И потому никаких чувств к Иринееву у меня не осталось, будто этого человека в моей жизни и не было вообще… Никогда…

Алексей Сергеевич подался вперед в кресле и дружески, понимающе потрепал друга по плечу.

– Ты молодец, и ты абсолютно правильно поступил. Мы все знаем, что не бывает в жизни белого и черного. А когда до дела доходит, все равно делим мир на своих и чужих. Одноцветный, нечеловеческий герой может быть только в легенде, в мифе. В жизни же у всех нас внутри поровну дерьма и добродетели. Главное, не дать первому затопить все нутро. Но меня другое поражает. Я послушал тебя, и мне пришло в голову, что каждый, кажется, получил именно то, к чему долго шел. Неважно, осознанно или совсем не желая понимать свой путь, – вздохнул Алексей Сергеевич после нахлынувших воспоминаний.

– Это ты верно подметил, потому что я тебе еще не рассказал конец этой маленькой истории. – Игорь Николаевич тщательно прочистил горло, издавая громкие звуки, как будто поперхнулся чем-то. Он собирался с мыслями. – Так вот, когда вертушка с ранеными улетела, я подошел к офицеру «Альфы», который Иринеева отправлял. Капитан, кажется, такой молодой парень, с красивым правильным лицом, как у Алена Делона, – ему бы не на войну, а где-нибудь в кино сниматься или на обложке журнала сиять… Спрашиваю его, что произошло во время спецоперации. Его лицо так перекосилось, страшным стало, словно я его ударил. Отвечает мне волнуясь, ноздри раздуваются, как у быка. Сам, говорит, не пойму, банду давно вычислили, на прицеле держали, но командир запрещал уничтожать их главаря Султана, хотя не раз могли это сделать. Говорил, что хочет лично его убить, и не просто убить банальным выстрелом, а искромсать ножом, медленно уничтожить. Чтобы – это уже я сам домысливаю – увидеть агонию и… насладиться ею. – Игорь Николаевич опять тяжело сглотнул. – Я бы не поверил, да глаза у капитана были шальные, по пять копеек, что-то он видел и знал такое, к чему обычному человеку лучше не прикасаться.