Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

– Если б я увеговал хоть в какого-нибудь бога, я бы поклялся тебе им, женщина. Поклялся бы в искгенности моего сочувствия. Ах, Буга! Не знавал лучшего человека! Как я скогблю! Для меня это стгашная утгата, повегь! Чеговек всегда ценнее бессловесной тваги, даже если эта твагь – златоггивый конь! Уж я бы любил Бугу, как сына! Уж я бы сделал его своим помощником!

Ребёнок снова шевельнулся в ней, словно стараясь разбудить усыплённый горем разум матери.

– Что ты бормочешь, чужой человек?

– Как «что»? – человек с пером приостановился, изумлённо вытаращил мышиные глазки. – Твой муж запгодал мне пагня за коня. Тот, золотистый, бешеный. Или забыла? Нынче конь на конюшне вдовицы Дгосиды, вашей хозяйки. Если пагня нет – я забираю коня назад!

* * *

– Стойте! – голос Володаря прорывался через дурман полузабытья. Он был таким же звонким, как в прошедшие годы. Твердяте вспомнились рассветные сумерки, туман над Днепром, безжизненно повисший парус и звонкий голос молодого княжича, зовущий его по имени.

– Я не калечил тебя, – услышал новгородец. – Меня даже не было среди тех, кто грабил твой караван. То Давыд с Пафнутием. Только после я узнал… Но ничего уж нельзя было исправить…

Твердята приоткрыл глаза. Володарь склонился над ним. Он сбросил и панцирь, и рубаху. На его обнажённой, покрытой синими кровоподтёками груди ярко блистало распятие. Князь тяжело дышал, сплёвывая кровавую слюну, но на его устах играла обычная беспечная улыбка.

– Здорово ты меня отделал, Твердятушка, – проговорил Володарь, приподнимая Твердяту за плечи. – Но и сам получил. Да и хватит уж. Хватит.

– Ты из дома Агаллиана, русич? Жених дочери достойного Фомы?

– Да! За что вяжете его? – задиристо спросил Володарь.

– За пособничество в убийстве Галактиона Агалиана и за грабёж, – коротко ответил властный голос.

Твердята раскрыл глаза пошире. Двуглавый, распростёрший крылья орёл витал над ним в вышине. Это он столь властен и всемогущ? Это он называет его недостойным бродягой, убийцей малолетних детей и жен иудейской общины? Это он шарит по его телу множеством рук? Это он повелевает приспешникам тащить его в узилище? Твердята попытался пошевелиться – тщетно.

– Он был со мной! – Володарь ревел юным бычком, но не так самоуверенно, как в иные времена. Твердята слышал знакомую горячность и ждал уж большего. Но его старый друг в драку не лез. Эх, всё меняется! Вот и его Володька повзрослел. Твердята почувствовал влагу на губах. Солоно и сладко, и покойно. Теперь и помереть не жаль!

– Мы повздорили! Мы дрались! – ревел Володарь. – Он не мог совершить всех названных тобой злодейств, друнгарий! Он был со мной! Посмотри на мои раны и ссадины! Это дело рук Демьяна Твердяты! Но младенцев и женщин он не убивал!

– Не менее трех часов ты почивал, друнгарий, – проговорил кто-то на языке франков. – За это время подлые бородачи наворотили. Конечно, жиденят не слишком жаль – нехристи. Но всё же и они ромеи! А русичей надо обуздать! Сегодня Венецианский квартал грабят – завра явятся на форум, и тогда…

Твердята испытывал неизъяснимое счастье уже оттого, что мог слышать пусть чужую, но вполне понятную речь. Пусть никчёмный варяг поносит его народ. Не беда! Главное: Володарь не предавал!

– Несите его! – скомандовал тот, кого князь называл друнгарием. – Эх, вы, русичи! Что ни день – то драка.

– Это сделал Лауновех! – голосил Володарь. – Его рук дело! Мразь-латинянин!

– Да не с ним ли ты подрался две седмицы тому? Не Лауновех ли отделал тебя? Вон, борода-то ощипана и порезы на руках ещё не зажили. Мстишь? Сам ты, мириаз! – произнёс тот же латинянин, но уже на греческом языке.

– Я Рюрикович! – пуще прежнего ярился Володарь. – Как смеешь ты, ромей, подозревать меня в подлых наветах?

– А ты, Рюрикович, – друнгарий виглы произнёс Володарево отчество, будто выплюнул. – Завтра утром явишься на суд эпарха! Ты православный, и я каждое воскресенье вижу тебя в храме. Иначе и тебе несдобровать бы! Оставь меч! Нибург! Разоружи-ка будущего зятя Агаллиана от греха! Рюрикович! Да не будь ты женихом почтенной Елены…

– Да он не пьян ли? На днях такой же вот бородач устроил бузу в банях, – сказал кто-то, доселе молчавший. – Тогда-то и шею Галактиону свернули. Не его ли рук дело?

– Бородач, да не тот! Там был тощий, хлипкий, не воин… – усомнился сочувствующий голос.

– Знаем мы русичей! И тощий, и хилый, и пьяный, и полуживой – а всё равно лезет в драку! Эй, Нибург! Держи крепче! – командовал друнгарий виглы.

Тело Твердяты ныло, от яростных воплей Володаря нестерпимо болела голова, но новгородец был счастлив. Он плыл по воздуху, влекомый сильными руками. Дружок Володька подвывал где-то рядом, волновался, причитал по-бабьи, как в детстве. Право слово – малое дитя!

– Так ты не покушался… Не делал чёрных дел? – Твердята говорил едва слышно, но старый друг отозвался.

Заскрежетало железо, послышались сопение и возня, Володарь приблизился. Его отталкивали, возможно, даже били, но он, словно полоумный, твердил одно и то же:

– Я виновен, Демьян Фомич! Да, виновен! В пьянстве, в беспечности повинен, но не в подлых делах! Нет, не в подлых! А только в пьянстве и беспечности… Эх, да получи же ты, латинская харя! Н-н-на-а-а!!!

* * *

Тат спасалась одними лишь песнями. Она пела их новому сыну, пока без надежды услышать его голос. Но она знала, он слышит её, он знает её горе и сочувствует. Она пыталась обращаться к родным богам, но те не отзывались ей. Слишком далеко каменный город от родимых ковылей, и реки её родины не сливаются со здешними морями.

Поначалу Тат лежала на досках палубы, у основания мачты, прижавшись спиной к груде верёвок. Матросы человека с пером осторожно перешагивали через неё, совершая свои обычные дневные дела. Под ней, в трюме, царила тишина. Не слышно было ни звона цепей, ни скрипа уключин. Кто-то подавал ей пищу, и она съедала её – новый сын должен жить. Кто-то подавал ей воду, и она пила, не испытывая жажды. Может быть, кто-то даже разговаривал с ней, но Тат желала говорить только с новым сыном и она говорила с ним. В один из дней она увидела золотистого скакуна. Человек с пером вел его по сходням под уздцы. Тогда Тат снова заплакала. Ах, как захотелось ей сесть в седло, помчаться по степи, чтобы грудь коня рассекала высокие травы, чтобы метёлки цветущих злаков щекотали колени, чтобы рядом оказались и Жази, и Ёртим, и Бал, и Буга, и маленькая Кучуг, и последыш Караман. Но Тат не хотела смотреть на каменный город с высоты седла. Высокие дома угнетали её. Как жить в стране, где кровля жилья выше скачущего всадника, где небо прячется за крышами домов?

– Ты плачешь – это хорошо, – услышала Тат знакомый голос.

Нет, это не корабельщик пристаёт к ней. Она решила ответить.

– Да, я плачу, – отозвалась она почему-то на языке русичей, даже в горе следуя данному себе слову – не говорить в каменном городе на языке племени Шара.